Много лег не видел Хатажуков бывшего своего конюха, но память не подвела князя.

– Каким добрым ветром тебя занесло в наши края, Халелий? – Кургоко улыбался с добродушным спокойствием, но почувствовал, будто чья-то мягкая тяжелая лапа наступила ему на сердце.

– Не добрый ветер, Кургоко-паша, не добрый, а злой ветер! – Халелий горестно покачал головой. – Каплан-Гирей уже на кавказском берегу.

– Когда выступает войско? – деловито осведомился князь.

– Уже выступило. Движется, правда, медленно.

– Идут только крымцы?

– И крымцы, и большой отряд ногаев, и те татары, что осели на побережье. На этот раз они даже не опасаются шапсугов, убыхов и других ваших братьев. Во всем войске тридцать тысяч человек.

– Тридцать тысяч… – устало повторил Кургоко. – Похоже, они хотят раз и навсегда обескровить нас… Чтоб не было сил поднять голову…

– Да. Так хочет и турецкий султан.

– А ты, мой добрый Халелий, приехал предупредить… Почему?

– Это нехорошая война. Это не совсем война. Не спрашивай, Кургоко-паша…

– Хорошо. Куда же ты теперь?

– К балкарцам поеду. Подальше в горы. Там буду жить… – Халелий тяжело вздохнул.

– Возьмешь у меня с полсотни овец…

В тот же день хатажуковские гонцы скакали по дорогам Кабарды, сообщая о назначенном князем-правителем месте немедленного сбора всех, кто считает себя адыгом и способен владеть оружием.

К неописуемой радости Кубати, отец послал его к аталыку – пусть соберет людей, сколько может, и заедет по пути за Казаноковым. Вдогонку князь крикнул:

– Не забывай, что конь твой – не альп [166], и не гони его так, чтоб он летел, словно на крыльях.

Канболет был очень рад возвращению в емузовский дом, в котором мог жить почти на правах хозяина. Правда, в этом доме временно поселилась и почтенная супружеская чета знакомых тлхукотлей – это у них лежал Тузаров после ранения – и потому ни один даже самый строгий ревнитель приличий не стал бы теперь опасаться за честь молодых женщин, сестры и дочери Емуза. Радовало Канболета и то обстоятельство, что вернулся он не с пустыми руками: князь Кургоко наградил его не хуже, чем награждали любого аталыка. Получил он сотню овец, три пары длиннорогих волов ногайских, молодую кобылу лучших кровей, пистолет с колесцовым замком, турецкий ятаган из лучших и наконец унаута лет сорока, тоже из лучших: умел этот Хамац хорошо за скотиной ходить.

Когда Кургоко во время заключительного застолья объявил о своем решении, его именитые гости переглядывались в недоумении. Он, Кургоко, вообще мог не одаривать тузаровское аталычество: ведь Кубати – тлече-жипшакан, за кровь воспитанный! Но, видно, не простые соображения имел на этот счет князь. Он ясно давал понять, что теперь не время ворошить прошлое вспоминать давние обиды и недоразумения.

А Тузаров радовался не столько тому, что вновь становился «владельцем», сколько удовлетворенному чувству собственного достоинства. Кажется, чистая вода правды смыла грязь клеветы, с беспокойной жизнью незаслуженно опороченного изгоя для Канболета покончено. Пора подумать о своей новой жизни, как ее устроить не хуже, чем у людей… Возродить отцовское пепелище?.. Но еще неизвестно, удастся ли уцелеть после ханского набега. Об этом надо бы не забывать, а вот почему-то забывается. Неизвестно, какая судьба ожидает всю родную землю, а не одного размечтавшегося Тузарова, который намерен сражаться там, где будет труднее всего.

Канболету почти удалось было пристыдить себя за легкомысленные и неуместные мечтания, которые осенялись светлым обликом крепкорукой Эммечь, но отрешиться полностью от радужных видений будущего счастья так и не смог. К тому же сбивали с толку разговоры и поведение окружающих людей. Никто и не думал перестраивать быт на какой-то предвоенный лад. Крестьяне определяли земли, которые будут распахивать весной, а также поля, которым предстоит «гулять» два-три года; главы семей договаривались о размерах уаса – выкупов. за невест: намеченные на эту осень свадьбы не откладывались; старики предсказывали раннее наступление зимней стужи и советовали поторопиться с перевозкой сена и сбором диких лесных плодов. «Что это? Беспечность? – спрашивал себя Канболет. – Но ведь каким народом надо быть, чтобы в такое время сохранять и спокойствие, и веру в лучшие дни!»

После всех этих раздумий Канболету захотелось еще раз поговорить с Нальжан.

Она срывала с дерева спелые сливы и складывала их в большую деревянную миску. Солнце в этот ранний утренний час только что взошло, и черные с голубоватым отливом плоды были еще покрыты мельчайшими капельками росы.

– Они хороши с утренней росой, – тихо, насколько позволил его мягко рокочущий бас, «прошептал» Канболет.

Нальжан не вздрогнула, а как-то застыла на мгновение, потом медленно обернулась:

– Я не слышала, как ты подошел. Это к девушке, которую хотят умыкнуть, вот так подкрадываются.

– Да нет, славная моя Эммечь, это не я, а ты меня уже умыкнула.

На щеках Нальжан вспыхнул румянец.

– Что ты говоришь, сын Тузарова… Не задавай загадки, непосильные для моего скудного разума. Возьми-ка лучше сливу.

– Мне от тебя сливы одной мало, – обиженно прогудел Канболет.

– Возьми две, а хочешь – три…

– Мне нужны не сливы…

«Как же начать этот главный разговор? Эх, верно сказано, что в не начатом деле змея сидит!» – думал он, холодея от страха.

– Так что же тебе нужно? – оправившись от смущения, спросила Нальжан.

– Может, яблоки? Груши? Весь сад?

– А мне не сад, мне хозяйка сада нужна! – вдруг неожиданно для самого себя сказал Канболет.

Нальжан была умной и чуткой женщиной, потому слова Канболета ее не удивили. Она знала, что рано или поздно их услышит.

– Ты для меня – мой нарт, мой Путеводитель в ночи [167]. Не хочу я знать никого другого, да и глаза мои никогда и никого рядом с тобой не увидят. Я знаю, что твое сердце к моему сердцу стремится. Но что дальше? Ведь по происхождению мы не равны.

– Послушай меня, хозяйка сада! – Канболет был бледен и взволнован, но речь его звучала твердо. – Что бы ни говорили те, кто ценит людей по родовитости, а я не хочу никакой другой себе гуаши, кроме тебя. Вот и все. А теперь думай…

В тот же день, незадолго до последнего, пятого намаза, Канболет увидел, как на мост въехал всадник на вороном коне. Сразу узнав Кубати, Канболет поспешил во двор усадьбы, чтобы встретить кана у дверей кунацкой – впервые встретить как гостя. Остановив идущую через двор Сану, он спросил ее:

– Отгадаешь загадку? Что такое шесть ног, четыре глаза, четыре уха и один хвост?

– Это загадка для детей, – усмехнулась девушка. – Человек па коне, разумеется!

– А если одно из четырех ушей чуть-чуть подпорчено свинцовой пулей?

Сана остолбенела, но потом взяла себя в руки и неторопливо направилась к дому. В лагуне [168] она бросилась на тахту и уткнулась головой в подушку.

Больше всех радовался приезду Кубати этот неисправимо восторженный Куанч, не считающий себя обязанным сдерживать свои чувства. Канболет и Нальжан были тоже рады, но одновременно и встревожены. Рановато еще кану навещать своего аталыка – всего несколько дней прошло со дня расставания. Неспроста этот приезд…

Кубати не стал тянуть с объяснениями…

До самого вечера мужчины осматривали, чистили, точили оружие, придирчиво проверяли конскую сбрую и походное снаряжение. В костяной коробочке – соль, в специальном кожаном подсумке – шило, бритва, жирница, оселок, трут с кремнем и кресалом. К бурочным чехлам привязаны ружейные сошки, в колчанах, как и полагается, по три десятка стрел. Не забыты и ремни для стреноживания коней, и седельные топорики, и пороховницы, и кожаные стаканы, и чистые белые тряпочки – останавливать, если потребуется, кровь…