Я очень радовался тому, что мальчика не пришлось увозить силой. Об одном только я жалел и продолжаю жалеть до сих пор: напрасно оставил в живых Алигоко Вшиголового. Но в тот час я еще не подозревал, что руку убийцы моего отца и разорителя нашей усадьбы направлял именно он, трусливый подстрекатель и алчный хищник. И понял я это уже позже и не без помощи Кубати, который через несколько лет, повзрослев, смог то-настоящему оценить иге подробности поведения Алигоко, каждое произнесенное им слово, каждый многозначительный взгляд или ухмылку – так мы с ним и разобрались в истинном смысле тех кровавых событий.

Без особых сложностей доехали мы с Кубати до Сунд-жук-Кале, откуда я хотел перебраться в Крым. У меня с собой не было никаких ценностей, а в тех местах, где хозяйничают татары, и шагу не ступишь без денег. Либо помирай на глазах у всех с голоду, либо продавайся в рабство. А продавалось и покупалось в этом людском скопище все что угодно: всевозможное оружие, лошади, невольники, среди которых больше всего было ады-тов, калмыков, курджиев, мудави… [56]

Впервые в жизни я собирался заключить сделку. У нас не оставалось никакою другою выхода, кроме продажи бабуковской лошади. Мальчик очень нуждался в теплой одежде, а оба мы – в крыше над головой.

Один торговец предложил мне за бабуковскую лошадь тридцать турецких серебряных монет – пиастров.

Одного пиастра нам с Кубати хватало на то, чтобы два дня и две ночи прожить на постоялом дворе. Я купил все необходимое для мальчика, а себе – бурку и башлык.

Оставшиеся деньги должны были пойти на дорогу в. Крым. Но хотя в гавани теснилось множество судов, ни одно из них не отваживалось поднять якорь.

Мы попали сюда в неудачные дни: джигиты морских просторов пережидали время осенних бурь. Очень огорчались и работорговцы: невольников надо было кормить – кто же станет их покупать раньше, чем наступит день отплытия!

Не знаю, что я стал бы делать дальше, если б нам неожиданно не повезло. Как-то раз на пустынном берегу на меня напали три грабителя. У одного из двух, кто остался лежать на земле, оказался увесистый кошель с серебряными бешликами и пиастрами, чуть поболее того, чем я располагал после продажи лошади.

Теперь можно было спокойно дожидаться перемены погоды. Наконец волнение на море улеглось, а волнение на базаре достигло наивысшей силы. Суда спешно грузились всякими припасами, пресной водой, а затем – в последнюю очередь – и «живым товаром».

Мы попали (вместе с нашим Налькутом) на большую и очень грязную греческую фелюгу, которая отправлялась в Каффу.

Отплывали в пасмурную погоду. Так же пасмурно-было и у меня на душе. Тяжелая тоска сдавила мне сердце при виде удаляющегося берега. Я боялся за Кубати: как бы не разревелся. По мальчик, против моего ожидания, был оживлен и весел, задавал десятки вопросов.

Он спрашивал, глубокое ли море, водятся ли в нем. змеи, может ли корабль скакать по волнам так же быстро, как хороший скакун, почему вода в Ахыне соленая, и кто ее посолил, живут ли на морском дне испы [57] и если да, то как же они разжигают огонь в своих очагах, куда летит эта чайка и откуда ветер дует…

Наутро, пробудившись от сна, мы с Кубати вышли: на палубу и дружно ахнули от изумления: стояла ясная тихая погода, и море, вчера такое неприветливое, теперь искрилось чистой лазурью. Высокое голубое небо где-то далеко-далеко цеплялось своим вогнутым краем за край моря. Земли нигде не было видно. Мальчика это не удивило. Он сказал, что если отходить подальше от дома, то скоро он будет умещаться на ладони вытянутой к нему руки, затем на ногте большого пальца, потом станет меньше самого маленького муравьишки. Ну, а сейчас мы так далеко отъехали от берега, что сама земля стала такой крошечной, что разглядеть ее невозможно.

Землю – и это была чужая, не наша земля – мы увидели к вечеру. Она медленно росла на наших глазах. Сначала мы видели неровную скалистую кромку берега, позже стала различимой белая россыпь домиков. Солнце уже окунуло закраину своего диска и морскую воду (я невольно ожидал, что вода закипит и вспенится), когда борт нашего судна коснулся причала.

Все, кто плыл на корабле, свершили вечерний намаз, воздавая хвалы Милостивому и Всемогущему за благополучное путешествие, и заторопились к сходням.

Вот она, чужбина…

Так, наверное, чувствует себя олень, спасшийся от погони. Быстрые ноги принесли его в неведомые места, и вот он настороженно осматривается: нет ли здесь других охотников пли хищных зверей, и если его жизни сейчас ничто не угрожает, то надо еще найти подходящее пастбище. И неизвестно, богатым оно будет или скудным и будет ли вообще? До сих пор я старался не думать о том, как стану жить, чем заниматься в изгнании, что смогу сделать для Кубати. Теперь пришло время крепко обо всем этом подумать.

В день, когда я ступил на землю Крыма, я вдруг почувствовал себя зелененьким юнцом, которому не хватало опыта и мудрости зрелых мужей. А проще говоря, мной овладела робость и неуверенность, как у той собаки, что случайно оказалась в чужом дворе.

Надвигались сумерки, и я, не обнаруживая перед Кубати своего беспокойства, мучительно искал выход из положения. Но ни одна здравая мысль не забредала в мою голову.

У извилистой, поднимающейся к верхней части города, дороги протекал арык с чистой водой. Глухие стены глинобитных и каменных строений выглядели равнодушными и негостеприимными. Я остановился, чтобы напоить своего доброго коня Налькута.

Из глубокой задумчивости меня вывели чьи-то гортанные голоса. В трех шагах от меня стояли два татарина. Один из них, красивый молодой мужчина моих примерно лет (я имею в виду еще «те» мои годы), одетый в дорогой парчовый халат, держался с гордым достоинством. Второй, одетый гораздо проще и беднее, был, вероятно, его слугой.

– Мир тебе, чужеземец! – сказал по-кабардински татарин, что был победнее. – Мой хозяин, знатный паша из свиты самого хана, да пребудет над нашим ослепительным владыкой благословение аллаха, приветствует тебя.

– Уалейкум салам! – ответил я, глядя на пашу. – Хоть я и не очень свободно говорю по-татарски, но могу обходиться без толмача.

– Тем лучше, – паша позволил себе слегка улыбнуться. – Судя по всему, ты не из простого рода, мужественный черкес

– Твоя проницательность, паша, тебя не обманывает. Мой род немножечко известен в Кабарде, и В Большой и в Малой, и потому беседа с человеком по имени Болет тебя не слишком сильно унизит.

– А меня зовут Аслан, – представился молодой паша. Изящные черные его глаза открылись пошире – Я вижу, ты не расположен говорить о себе больше, чем сказал. Любите вы, черкесы, хранить о себе всякие тайны, особенно после очередной ссоры, которая почти всегда предшествует вашей поездке в Крым. Я угадал?

«Вот шайтан!» – подумал я и не смог удержаться от смеха.

– Если бы я тотчас распрощался с тобой и немедленно, никого больше не встречая, погрузился на корабль и уехал на родину, то всю жизнь считал бы, что татарские паши – это обладатели быстрого и острого, как наконечник стрелы, ума.

Паша рассмеялся тоже:

– Нет-нет, среди нас хватает и тех, кого иначе, как «ослиная башка», не назовешь. Ты мне скажи, твой конь не продается? Я ведь за тем и вышел из ворот этого дома, принадлежащего моей вдовой и бездетной тетке.

За высокой каменной стеной виднелась пологая односкатная крыша из красной черепицы. Лицевой частью дом был обращен к морю, а торцом выходил на проезжую дорогу. Боковая часть галереи, поднятой на два человеческих роста над землей, также смотрела на дорогу. Вот, наверное, оттуда и заприметил паша моего Налькута.

Я постарался ответить ему как можно мягче:

– Разве можно продавать друга?

– Тогда, может, сыграем в кости на твоего хоару – кажется, так называется эта порода?

«Вот тебе и раз! А что скажет пророк Магомет, запретивший азартные игры?» Вслух же я сказал другое: