Заработанные деньги я отдавал тетке, себе оставлял только на обед, проезд и сигареты — я начал покуривать и сильно втянулся в это увлекательное занятие (со свойственным мне размахом); с получки и выпивал, «глотал портвешок» с профессиональными грузчиками станции, которые, кстати, обогатили мой язык такими сленговыми выражениями, таким отборным матом, какого я не слышал никогда, правда употреблять смачные словечки долгое время стеснялся, срабатывало патриархальное воспитание, зато впоследствии разошелся — дальше некуда.

Экзамены мы со Станиславом провалили, при том что получили четверки.

— Одних способностей мало, надо, чтобы еще везло, — с усталым упорством повторял Станислав.

А я подумал: «И за какой проступок меня наказал Бог?» — и сгоряча хотел как можно более красиво раздолбать подрамник, но меня остановил Станислав:

— Ну, завалили мы экзамены, и что? Разве ж это настоящее несчастье?! Продолжим работу с двойным усилием.

Забрав документы из училища, я вышел на улицу, и вдруг мне стало ужасно тоскливо — не то что рухнуло небо — просто было не по себе, что в огромном городе не с кем поделиться болью. Иду по улицам, сам не знаю куда, иду нерешительно, как бы на ощупь. А денек, как назло, потрясающий, градусов тридцать тепла. И все куда-то спешат, и никому до меня нет дела. Я-то, простофиля, думал — в столице все внимательные, отзывчивые, здесь заметят мои способности, дадут возможность из развить, а получалось — надо рассчитывать только на себя.

Еще во время экзаменов прописка кончилась, продлить в паспортном столе не разрешили, и надо же! Прихожу к тетке и узнаю, что лысый пронюхал про мое нелегальное проживание и пригрозил сообщить в милицию (к этому времени он уже из последних сил терпел мое присутствие).

С ощущением обреченности я отправился ночевать на Казанский вокзал, но не успел прилечь на лавку в зале ожидания, как появился милиционер, потребовал паспорт и, несмотря на мой жалостливый вид, заявил, чтобы я убирался из столицы. Стало ясно, приход на вокзал был глупейшей ошибкой, от вокзалов вообще следовало держаться подальше.

В Татарии мне казалось, здесь, на исторической (и фактической) родине, нас, русских, эвакуированных, ждут и примут, а оказалось — мы никому не нужны и даже потеряли право жить там, где родились. В дальнейшем я пришел к еще более удручающему выводу: большинство моих сограждан на родине полностью согласны с таким положением вещей.

Наступили тугие дни. Две следующие ночи провел в сломанном троллейбусе около окружного моста; потом полночи спал на стульях в каком-то заброшенном клубе. Несколько раз ночевал в Парке Горького под лодками, благо стояла отличная погода и осадки не угрожали, но под утро все-таки замерзал; часов в шесть, продрогший и помятый, вылезал из-под укрытия, отряхивался от комьев земли, растирал затекшие бока и через Нескучный сад по гулкому пустынному проезду выходил на Ленинский проспект. Вместе с идущими на работу брел в поисках случайного заработка к магазинам: мебельному — что-нибудь подтащить или к продовольственному — погрузить ящики. «В трудной ситуации главное не паниковать, не отчаиваться», — говорил сам себе.

Больше всего торчал у магазина «Инструменты» — предлагал вставить стекла, замки, поменять электропроводку — благо отец научил все делать своими руками. Как подсобный рабочий, «многогранный мастер» я был неплох: все делал добросовестно, иногда не очень красиво, зато надежно (в этих делах эффективность важнее эффектности), и не привередничал в оплате. Заработав деньги, прикидывал, где подешевле перекусить.

В центре «общепит» отличался высокими ценами, но один грузчик мебели, надоумил меня ходить в рабочие столовые при троллейбусных и автобусных парках — в них я проходил без пропуска, поскольку смахивал на ученика слесаря: старая куртка и драные ботинки, которые я время от времени стягивал проволокой, убедительно доказывали принадлежность к низшему классу. Вскоре я обнаружил еще более дешевую столовую — студенческую при консерватории — там не было пропускной системы, а обслуга принимала меня за опустившегося музыканта. Одна посудомойка так и сказала:

— Чего ж ты, милок, ходишь в таком виде? Поиграй на свадьбах, похоронах, заработай на костюмчик…

Что было хорошо в тех столовых — там на столах лежал нарезанный хлеб, который не входил в стоимость меню. Можно было взять стакан киселя за семь копеек и уминать хлеб, сколько влезет. Я брал два стакана — с одним уминал «гармошку» на одном столе, со вторым пересаживался за другой стол.

Как-то, сильно проголодавшись, зашел в забегаловку стоячку, взял суп лапшу, хотел поперчить, да, растяпа, просыпал слишком много перца; стал его вылавливать ложкой, но размешал еще больше, и вдруг заметил за соседним столом двух девушек — они с повышенным любопытством следили за моими потугами и посмеивались, никак не могли понять, почему не возьму другой суп. Столь откровенное внимание со стороны прекрасного пола повергло меня в смятение; покраснев, я начал уплетать переперченную лапшу, громко раскашлялся и — нет, чтобы как-то с юмором обыграть ситуацию — не нашел ничего лучше, как выбежать из стоячки.

В другой раз два дня не ел, ослабел от голода и уже еле волочил ноги, и вдруг в заднем кармане брюк обнаруживаю три рубля (мать в каждое письмо вкладывала несколько рублей и как они доходили, непонятно, ведь у нас всюду воруют). Те три рубля я, видимо, машинально сунул в карман, пока читал письмо — они были как послание с неба.

Все эти мытарства не прошли бесследно — некоторые мои теперешние привычки имеют давнее происхождение: до сих пор я устраиваю себе сюрпризы — на черный день рассовываю по шкафам плавленые сырки, проездные талоны, сигареты, при случае наедаюсь впрок, заранее оплачиваю квартиру — вдруг выселят, и обхожу стороной милицию — вдруг заподозрит во мне потенциального преступника.

С деньгами в заднем кармане связан еще один эпизод; он произошел позднее, когда у меня появился случайный знакомый Вел Попов, полуактер, полурежиссер, полупижон — мы сошлись на почве любви к живописи в салоне-магазине на Арбате. Вел пригласил меня на дачу посмотреть картины «знаменитого предка» — давно умершего деда, чуть ли не члена «могучей кучки». А на даче, в знак признательности, что я оценил работы, подарил мне брюки отца, которые тот не носил и которые выглядели гораздо новее моих. Там же, на даче, я поменял наряд, но, уходя, на всякий случай прихватил и свои брюки, а по пути к станции подумал: «На кой черт мне это тряпье?» и выбросил сверток в какую-то помойную кучу. Доехал до города, вдруг ударило в голову — ведь в заднем кармане брюк заначка! Целая пятерка!

Пока ждал электричку в сторону дачи, пока ехал и бежал к куче (перебегая пути за хвостовым вагоном электропоезда, чуть не попал под встречный товарняк), прошло часа два и все это время сердце от волнения выскакивало из груди… Сверток валялся в стороне от кучи и был развернут — брюки явно рассматривал, а может и примерял какой-то еще более горький, чем я, бедолага, но все же не взял их, слишком драные. Но пятерка! Пятерка лежала в кармане, целехонькая!

Несколько раз в качестве «мастера на все руки» я работал до полуночи, а потом на попутном самосвале или грузовом троллейбусе, развозящем ремонтных рабочих, или просто пешком добирался до теткиного дома и под окном давал условный сигнал — мяукал. Чаще всего тетка уже была пьяна и не слышала «кошачьих» призывов, тогда я отправлялся искать ночлег в Парк Горького; но иногда тетка выглядывала, махала рукой, тихо открывала дверь, и я на цыпочках, чтобы не слышали соседи, юркал в комнату. Объясняясь на пальцах, тетка совала мне булку с колбасой или еще что-нибудь; перекусив, я ложился под стол, а рано утром так же тихо исчезал. Федор молча сносил мои посещения, хотя лысый не раз говорил, что «ему не поздоровится за укрывание».

Позднее мы с теткой разработали более совершенную сигнализацию: если соседи засыпали, она занавешивала окно шторами, и я без всяких мяуканий просто стучал в стену ее комнаты (она выходила на лестничную клетку).