— Вообще-то у меня удобный муж. Ни в чем меня не стесняет, — она улыбнулась и, как бы невзначай, расстегнула верхнюю пуговицу платья — ее груди почти вывалились наружу.

Меня прямо обожгло; в страшном волнении я опустил голову.

— Ведь всегда так, кто-то любит, а кто-то позволяет себя любить, — она откинулась на стойку кровати, будто собиралась фотографироваться.

— Так вот, мой муж сразу был поставлен в известность, что я только позволяю… Ведь женщина без любви увядает…

— Вы не знаете, где в Москве художественные училища? — спросил я.

— Это все можно узнать в справочном бюро. Вы не спешите. Отдохните с недельку, — она потянулась, давая понять, что готова скрасить мой отдых.

— Но уже открылись подготовительные курсы… И потом, тетя сказала, нужно идти в милицию, оформить гостевую прописку (такие нелепые правила существуют до сих пор).

— Идите, — она поджала губы, удивляясь скудности моего умственного багажа. — А что касается вашей тети, то папиросы и спиртное увеличивают ее агрессивность, — она хмыкнула и, тряхнув гривой, вышла из комнаты.

По словам тетки, «фифочка» была не только «первостепенной лентяйкой», но и «дурехой с претензиями».

— …Изо всех сил подражает актрисам, ежедневно меняет платья, одно нелепее другого, омолаживает лицо льдом.

Тетка рассказала, что во время войны «фифочка» приводила к ней разных женщин и просила погадать на их мужей, которые были на фронте. Надо сказать, тетка любила карты и гадала всем, кто бы ни просил, и никогда не брала за гадание денег — очевидно, рассматривала свою способность как драгоценный дар посланный небом и надеялась за бескорыстие получить определенное божье вознаграждение (гадала тетка и по руке, и не без гордости показывала свои ладони, испещренные линиями, как топографические карты, что, по ее словам, говорило о «сложной жизни»). Тетка гадала как никто другой, все ее предсказания имели благополучный исход — эта особенность и притягивала женщин. Мне тетка сразу нагадала, что поступлю в училище, и, кажется, я настолько в это поверил, что перестал готовиться к экзаменам (но все-таки через неделю одумался). После войны добросердечной тетке досталось: при встрече многие поносили ее за неправильное гадание. Вдобавок, она узнала, что «фифочка» брала деньги с ее клиенток.

В квартире жила еще семья шофера «скорой помощи», которого звали Бордюр, — он частенько употреблял это слово как ругательство; впрочем, кажется, просто не знал его значения, как и многих других слов, потому что однажды спросил меня:

— Вот у вас будильник называется «Аллегро». Это кто такой?

Жену лысого шофер называл «волнительной женщиной» — «разволнует и уйдет». Лысый, в свою очередь, жульнически-вкрадчиво следил за женой шофера и называл ее «Красная шапочка» (она действительно по квартире ходила в вязаной шапочке).

— Интересно, — поделился он со мной, — снимает она ее на ночь или так и спит в ней?

Оба мужчины проявляли жгучий интерес к женам друг друга, и у меня мелькнула захватывающая идея — чего бы им не поменяться благоверными?

Меня прописали у тетки на два месяца, как гостя, и я, бесшабашный, подал заявление в лучшее художественное училище на Сретенке (нет, чтобы выбрать что-то попроще). Стал готовиться к экзаменам: писал маслом натюрморты, изучал импрессионистов в музее им. Пушкина, ездил на станции Левобережная и Фирсановка на этюды (Федор сказал: «Там красивые березы»).

В последних классах школы я рисовал много, но профессиональной подготовки не получил, и в моих этюдах сказывался рыхлый рисунок и боязнь цвета; этюды выглядели зализанными, замученными, беспомощными — явно не хватало ремесла.

Тетка вела монотонный (попросту унылый) образ жизни: больше двадцати лет работала упаковщицей на кондитерской фабрике «Ударница», двадцать лет пребывала на одном и том же маршруте — дом, фабрика, магазин; за двадцать лет ни разу не выбралась на природу, не видела ни восхода, ни захода солнца и только один раз была в театре; правда, фильмы изредка смотрела в кинотеатре «Отдых», благо он находился в соседнем доме. За время моего проживания у нее, тетка два раза ходила в «Отдых» (смотрела какие-то индийские мелодрамы) и оба раза возвращалась жутко расстроенная:

— …Она его так любила, а он оказался негодяем, бросил ее. Вот вы все, мужчины, такие!

Мне приходилось отдуваться за все мужское население.

Тетка выпивала. Позднее я узнал, что она начала выпивать еще в молодости от несчастной любви к какому-то врачу; будто бы этот врач бросил ее, «очень красивую и очень порядочную» (слова моей матери). С отчаяния тетка вышла замуж за парня из деревни, прописала его у себя, устроила проходчиком в шахту метрополитена.

Тетка пила втихомолку и думала, что ловко скрывает порочную наклонность; она и слышать не хотела о своей болезни, ругала «разных опустившихся пьяниц» — возмущалась теми, кто «валяется на клумбах», но в душе радовалась, что кто-то пьет больше и «безобразней», чем она. Без четвертинки из магазина тетка не возвращалась. После работы она некоторое время колготилась на кухне, где между соседями постоянно происходили стычки, и тетка принимала в них самое активное участие, потом, разгоряченная, входила в комнату и, сославшись на усталость, ложилась на кровать, а через пять минут, нетерпеливо шмыгая носом, просила меня взглянуть, «как там супчик».

— Теть, ты же его только поставила, — удивлялся я.

— Иди, иди, не ленись, а то еще фифочка что-нибудь подсыпет (жена члена домкома все грозилась заявить в милицию о том, что тетка появляется на кухне в нетрезвом виде).

Закрывая дверь, я краем глаза замечал, как моя тучная тетка с невероятной скоростью устремлялась к шкафу, слышался звон, бульканье, кряканье. Когда я входил в комнату, тетка уже вновь лежала на кровати и заплетающимся языком объясняла:

— …Давление что-то поднялось.

Но через десять минут снова просила меня посмотреть «супчик» и опять вскакивала и спешила к шкафу.

Тяжелая работа на фабрике и жизнь с нелюбимым мужем («человеком, у которого на ладонях нет линий, то есть пустая жизнь») загубили в тетке все стремления и способности. Как и жена члена домкома, тетка считала мужа «себе не парой», но, в отличие от той бездельницы, так считала обоснованно — великолепные вышивки гладью и аппликации свидетельствовали о ее одаренности. Со временем в близлежащих магазинах тетке перестали продавать водку (возможно, по настоянию соседки) и, бывало, она посылала меня.

— Сходи в продовольственный, соль забыла купить. Да возьми и четвертинку. Федор придет, будет ворчать, что не купила… Нет! Постой! Возьми уж пол-литра, все равно завтра идти.

Иногда, выпив, тетка не ложилась на кровать, а распахивала окно и, закрыв глаза, подолгу вдыхала свежий воздух. Первое время я думал, у нее действительно повышенное давление, но потом заметил, что она и перед сном совершает этот ритуал уже в ночной рубашке. В один из таких моментов я случайно взглянул на улицу и увидел в окне противоположного дома седовласого мужчину — он сосредоточенно наводил бинокль на мою, еще достаточно привлекательную, родственницу. Я не выдержал и показал ему из-за теткиной спины кукиш.

На ночь тетка красилась, пудрилась, душилась духами. Заметив эти приготовления, я спросил:

— Теть, ты куда?

— Никуда. Спать.

У нее была навязчивая идея, что она умрет во сне, и ей хотелось выглядеть красивой после смерти.

По утрам тетка подолгу приходила в себя и от выпитого накануне, и от ошеломляющих снов, которые она серьезно и тщательно разгадывала и пересказывала соседям.

Говорили, в первые годы супружества Федор не пил и не курил, но со временем тетка сделала из него стойкого собутыльника и заядлого курильщика. При мне тетка не раз к нему обращалась:

— Что сидишь мрачный? Небось, выпить хочешь? (а Федор читал «Вечерку» и не думал о выпивке). — Ладно уж, племянник, сбегай в продовольственный.

Федор ворчал и уходил на кухню, но когда я приносил водку, тетка приводила его в комнату и они выпивали. Наливали и мне, и я делал глоток за компанию, хотя вскоре, дуралей, стал делать и два, и три глотка, и неизвестно чем бы это кончилось (с моей-то удалью!), если бы задержался у тетки надолго.