— А сердце?

— Боитесь, что не выдержит счастья? Выдержит!

— Отчего вы, доктор, такой злой?

— Я — злой? Нет, я не злой, а толькой выученный. Эх!

Он смешно скрипнул зубами.

— Говорите все до конца.

Он казался Лиде то необъяснимо почему-то смешным, то пугал ее.

— Да что говорить? Разве вы, господа, умеете принимать жизнь? Вам нужно сначала хорошую дозу морфия или кокаина, и тогда вдруг в вас просыпается настоящий и здоровый инстинкт жизни. Вопрос только, надо ли, сударыня. А так опять за старое.

Ведь у нас как? Жизни не изучают, не знают, судят о ней с кондачка, по глупым книжкам или просто так… никак не судят. Есть и такие, которые собственные фантазии о жизни принимают за самую жизнь. А жизнь, господа, дело серьезное, большое дело, требующее не капризов, не фантазий, а такого же серьезного и должного к себе отношения. Так-с.

Он опять мягко улыбнулся одними губами и посмотрел на нее через пенснэ, не будет ли это слишком серьезно для нее. И Лида понимала инстинктом, что он говорил так от какой-то собственной боли, от чего-то мучительно его грызущего и застаревшего.

— Внушают ли нашей молодежи такое отношение к жизни? Набивают ваши головы в этих домах-погребах, в которых точно маринуют вас впрок, да во всех этих пансионах, разною старою, выходшеюся, ненужною для жизни дребеденью, а настоящему методу жизни, практическому, здоровому методу жизни не учат.

— А разве есть такой метод?

— Есть.

— В чем же он состоит?

— А в том, чтобы не брыкаться против жизни, не маскироваться.

— Как это «не маскироваться»?

— А так. Ложные разные навязанные с детства и со школьной скамьи идеи — за хвост и за форточку. Жизнь чертовски усложняется, да и всегда она, впрочем, была сложна. Надо плыть по ее течению.

Лиде вспомнились точно такие же слова Клавдии и жалкий опыт ее жизни.

Стало вдруг тошно, гадко и опять страшно.

— Нет, это не все, — сказала она, испытывая омерзительную дрожь, — мало только плыть по течению.

Она заволновалась.

Глаша шумно внесла корзину белых цветов.

— Смотрите, милая барышня, что вам прислали!

От кого? Ах, от Ивана.

Ее вдруг испугали эти белые цветы, напомнив похороны.

— Отчего так много белых? — капризно спросила она. — Я хочу красных, желтых, голубых. Подайте мне.

Она понюхала цветы, и вдруг опять печаль и ужас стиснули горло. Она покорно опустила здоровую руку, отдаваясь потоку неизбежного. Опять заструилось из окон черное, зыбкое. Она отстранила цветы, напрасно стараясь удержать рвущийся из груди клокочущий крик. Наконец, рыдания, смешанные с дрожью, вырвались наружу. Над ней суетились, приводя ее в чувство.

— Нет, я умру. И цветы белые. Ах, доктор, если бы я осталась жить, я бы знаете что сделала?

Он серьезно посмотрел на нее.

— Я бы сначала заперлась и стала думать над жизнью. Вы, доктор, правы.

Он сочувственно молчал.

— Я бы думала, думала, доктор… Вот так.

Ей казалось, что вся ее жизнь вытянулась в одну мучительно длинную линию. Надо сделать только одно страшное усилие, и вдруг все станет так ясно, так ясно.

Она слабо улыбнулась.

— Оставьте меня, доктор.

Две крупные слезы выкатились у нее из глаз.

— Да? Так я буду жить, доктор?

Он, нахмурив брови, несколько раз качнул головой.

— Теперь да. Это решено.

Но она побоялась поверить и только где-то далеко затаила свое счастье.

Она посмотрела на корзину белых цветов. Нет, это не страшно. Ведь он хотел этим сказать что-то другое.

— Подайте мне их сюда, — попросила она. — Они белые. Отчего?

И она тихо и примиренно плакала, обняв цветы левой рукою.

И слезы в первый раз приносили ей облегчение. Увидев, что в коридоре темно, она попросила:

— Зажгите свет… вот так… И в той комнате, рядом, тоже. Пусть будет везде светло. Я хочу света. Да, я хочу и буду жить. Ведь, папа, да?

Пригнувшись сбоку к столу, Боржевский ласково говорил:

— По этой формочке пусть ваша супруга напишет прошение. От труда подыскивать свидетелей мы ее избавили. Ей достаточно будет приложить настоящий частный акт, составленный мною в качестве ее частного поверенного, — и вся мура. Дельце, можно сказать, обломали. К прошению истицы должна быть приложена копия, и уже консистория означенную копию перешлет вам, как ответчику.

Иван Андреевич взял вчетверо сложенный лист и прочел:

«Частный акт.

Жена надворного советника Серафима Викторовна Дурнева, подозревая своего мужа надворного советника Ивана Андреевича Дурнева в преступлении против святости супружеского ложа, поручила мне — частному поверенному поручику в отставке Савелию Максимовичу Боржевскому актовым порядком установить факт его прелюбодеяния.

Следя за г. Дурневым, я 14-го ноября 19** г., удостоверился, что он с женщиной легкого поведения проехал в «Столичные» номера на Варнавинской улице, в дом № 14. Записав № дома и № кабинета, в который они вошли, я отправился за подговоренными ранее свидетелями: тульским цеховым Порфирием Мироновым Кухарниковым и полотером номеров Кузьмою Антоновым Козловским (он же Антонов) и вместе с ними вернулся обратно.

Беспрепятственно дойдя до занимаемого г. Дурневым с его дамой кабинета, мы открыли дверь, которая оказалась незапертой, и вошли все одновременно…»

— Как нелепо, — сказал Иван Андреевич, — «дверь оказалась незапертой». Как этому могут поверить на суде?

Он насмешливо пожал плечами.

— Обычная форма. Сотни прошений проходят ежегодно.

— И всегда дверь оказывается незапертой?

— Вам угодно опять смеяться? — сказал Боржевский, положив руку на документ.

Иван Андреевич вежливо, но настойчиво освободил бумагу от его руки.

— Видите ли, я, конечно, новичок в этом деле, но меня удивляет лицемерие святых отцов, производящих «по всей строгости закона» судебное следствие. Уж если формалистика, то формалистика.

— И смею вас заверить, что следствие всегда производится по всей строгости закона. Малейшее упущение, и свидетели могут поплатиться арестантскими ротами. Суд входит в детали. Ведь это у нас в публике такой легкомысленный взгляд: в консистории, мол, на это смотрят, как на формалистику. Да вот сами увидите. Да и как может быть иначе? Состав суда все протоиереи, бывают и митрофорные.

— И дверь все-таки каждый раз оказывается незапертой?

Иван Андреевич, отложив бумагу в сторону подальше от Боржевского, хохотал, уже не сдерживаясь.

— Смейтесь, смейтесь… Подайте назад бумагу.

— Ну, ну, комедия!.. Так «митрофорные», говорите? Ведь тут же ложь самым откровенным образом бьет в глаза!.. «Которая оказалась незапертою», — прочитал он опять, вытирая выступившие от смеха слезы.

— А, по-моему, тут даже нисколько нет ничего смешного, — говорил Боржевский, глядя боком, и лицо у него стало серо-желтым, — откровенно говоря, духовных лиц даже пожалеть можно. Разве они, конечно, не видят? Служба! Ничего не поделаешь.

— Пожалеть… Служба… — хохотал Иван Андреевич, чувствуя наслаждение от того, что Боржевский сердится.

— А кто вам мешает, господа, вести честный, семейный образ жизни? Захотели нарушить святость брака, так и полезайте в грязь.

— Но протоиереи-то, протоиереи здесь при чем? Ах, эта предательская, никогда не запирающаяся дверь. Ну, ну… что дальше?

— Протоиереи при чем?

Боржевский презрительно-брезгливо смотрел на Ивана Андреевича, и это его смешило еще больше.

— Протоиереи вот при чем: священник вас венчал, он должен и развенчивать.

— Но почему должен непременно священник?

Боржевский придал лицу возвышенно-строгое выражение.

— Слыхали, сказано: «Тайна сия великая есть»? Да вы не смейтесь. А то я не стану говорить. Бога-то все-таки не следует, господа, задевать. Нехорошо, батенька.

— Ну, я не буду смеяться. Объясните.

Ивана Андреевича занимало, что Боржевский пустился в философию.