Он прислушался. Все было тихо. Потом шаги послышались опять. Вошел Василий Сергеевич.

— Все обстоит благополучно. Можете.

Он кивнул головой, разрешая Колышко уйти. Колышко встал. Сердце с силою толкнулось и залилось жаром. Трудный, болезненный пот выступил на лбу. Дверь показалась провалом в бездну. Он ясно видел лицо Симсон. Большие, синие, лукавые глаза. Только один шаг — и его жизнь снова превратится в золотистый, безответственный хаос.

Он взялся за ручку двери, отворил ее и вышел на площадку. Внизу, в швейцарской, погас электрический свет. Значит, уже поздно. Колышко отчетливо следил за своими действиями.

«Я забыл спички, — подумал он, — и теперь должен вернуться, потому что на лестнице темно».

Он снова приоткрыл дверь в переднюю и вошел.

«Я обманываю себя, — думал он. — У меня просто не хватает решительности. Если люди сходят с ума, то именно так».

Он прошел на цыпочках в чертежную. Василий Сергеевич уходя потушил лампочку и теперь здесь было темно. Наверное, он ушел к Сусанночке. Сердце сжалось холодно и коротко. Он спрашивал себя, жалость это или страх. Но сердце стучало скорей и скорей. Он нашарил впотьмах доску с наклеенным проектом. Упал циркуль и вонзился ножкой в пол. Он нагнулся и вытащил его из пола. Потом пустил электричество. Четко вырисовались неприязненные линии конкурсного проекта. Василий Сергеевич тщательно стер сделанные им в пылу раздражения надписи зеленым карандашом.

Колышко стоял и, жмурясь, вглядывался в общее и в детали. Он знал, что только за этим и вернулся. Иногда он оглядывался назад и, стараясь скрывать проект спиной и широко расставленными руками, жадно перебегал взглядом по бумаге, вникал и взвешивал.

Да, проект был хорош. Он почувствовал, как рука его, держащая циркуль, совершенно самостоятельно дрожит. Он воткнул его острым концом в доску, но рука продолжала дрожать. И по-прежнему ясно работала голова. В последний раз внимательным взглядом оглядел чертеж, точно стараясь запомнить его навсегда, во всех подробностях, потом вытащил острие циркуля из доски и, торопясь, вонзил его в бумагу, поддел и потащил вперед. Чертеж с треском лопнул. Шипящая линия разрезала его пополам. Он провел циркулем туда и сюда, образуя длинные, бесформенные языки бумаги. Оставив циркуль, остальное докончил руками. Потом прошел в кабинет, разыскал остальные части проекта и рвал их старательно и торопливо.

«Я сделал то, что, в сущности, должен был сделать давно, — сказал он себе, продолжая испытывать дрожь. — Все это было нездорово от начала до конца. Я должен вернуться к моей обычной жизни и решительно порвать с Симсон. Вот так».

Отшвырнув ногой бумажный мусор, он вышел из кабинета в переднюю. Дверь на лестницу была не притворена.

«Теперь я должен пойти к Сусанночке», — подумал он.

Но сердце залилось мучительно, горячо и тяжко кровью. Он стоял, пошатываясь, точно пьяный. Руки и ноги ослабли. Он живо представил душную спальню и то, как он войдет, не зная что сказать. Сделалось страшно. И тогда, следя лишь за своими действиями, но внутренне обезволенный, он спокойно повернул к двери, подумал и, сообразив, возвратился, чтобы пошарить за шкапом. Там он нащупал завалившийся и уже пыльный стек. Вынул его и тщательно вытер платком. Прислушался, не идет ли Василий Сергеевич. Но никого не было. Даже Гавриил спал в своей каморке, умаявшись за день.

Нагнув голову, он вышел в дверь и, шагая сразу через несколько ступенек, побежал вниз по лестнице. И сразу руки и ноги налились упругим и страстным напряжением. На улице в лицо ударила бодрая свежесть.

«Да, но ведь я же уничтожил конкурсный проект», — подумал он весело.

И все потонуло для него в звонких и таинственных очертаниях этой необычайной голубой ночи.

…Утром он механически вставил плоский ключик в узкую скважинку и повернул английский затвор. Он помнил упругое сопротивление пружинки и то, как беззвучно приоткрылась дверь. Первым он увидел Гавриила. Тот поглядел на него испуганно и удивленно, но тотчас по привычке подскочил, растворил дверь и принял из рук фуражку.

— Что барыня? — спросил Колышко не глядя.

— У них сейчас доктор, — сказал Гавриил уклончиво.

Колышко усилием воли постарался представить себе, что произошло в его отсутствие, но воображение действовало тяжело.

«Я никогда не желал ей зла, — подумал он о Сусанночке. — Я готов принести какую угодно жертву, но я хочу остаться свободным».

Он прошел в кабинет и тупо сел к столу. Он понимал, что теперь уже порядок событий располагается помимо его воли. Они сменялись быстро, точно в кинематографе. Это было необычайное чувство. Действительность оторвалась от него и двигалась по собственным законам. Так, вероятно, бывает после того, как мы умрем.

О Вере (которая была опять Нумми) он не думал. Это была отчетливая ступенька к новому, никогда раньше неизведанному. Он только не знал, ступенька вверх или вниз. Но и это было все равно. В безумии не следует останавливаться на полдороге. Он жил, утратив привычку размышлять. Руки его еще сохраняли аромат амбры. Тоненький звон колокольчика мелодично стоял в ушах. Еще он помнил смутной, осязательной памятью прикосновение к легким одеждам и трепет живого и хрупкого тела. Мускулы его сладостно напрягались, и кровь мучительно и жарко приливала к голове и сердцу.

С шумом распахнулась дверь, и вбежал Василий Сергеевич.

— Ага, — сказал он, — явился…

Он подошел и, выставив глупо живот в расстегнутой жилетке, из-за которой выглядывала голубенькая холстиновая рубашка, уставился на Колышко. Вид у него был чрезвычайно самостоятельный.

— Хорош, хорош! — покивал он головой.

Глубокое падение Колышко, видимо, доставляло ему полнейшее удовольствие.

— Во-первых, поздравляю: леса сегодня в три часа ночи рухнули.

Колышко с любопытством посмотрел на него.

— Да?

Он потянулся за ящиком с сигарами и протянул его Василию Сергеевичу.

Тот язвительно выбрал сигару.

— Этого вам мало? Сусанна Ивановна чуть было не посрывала с себя повязки. Это два. Доктор сидит здесь с двух часов. Вы еще скажите мне спасибо: я как предчувствовал и солгал ей, что у нас несчастье на постройке и возня с полицией. Она успела только разорвать верхний бинт. Температура поднялась, и всю ночь бредила.

Он долго качал головой.

— А это зачем вы сделали?

Он показал руками, как рвут бумагу.

— Да вы не слушаете… Пьян?

Он пошевелил Колышко за плечо.

— Я трезв, — сказал тот.

— Вы грешным делом не спятили?

Колышко молча закурил сигару, потом, не отвечая, поглядел в лицо Василию Сергеевичу. Но лицо у последнего было хотя обиженное, но в то же время скорее сочувственное.

— Черт вас знает! — сказал Василий Сергеевич. — Зачем вы столько наблудили?

— Можно войти? — спросил осторожно слащавый голос Цигенбока, и в дверь просунулся край его лохматой по бокам и лысой посередине головы.

— Пожалуйста! — сказал Колышко и встал.

Лицо Цигенбока улыбалось, показывая, что все это он предвидел, и, вообще, ничему не удивляется.

— Ну-с, — сказал он, принимая сигару, — все идет так, как идет. Впрочем, вы сделали хорошо, что наконец показали глаза. Как ваш дом?

— Благодарю вас, — сказал Колышко. — А как больная? Могу к ней пройти?

— Предупреждаю: ей говорить нельзя.

Колышко быстро вышел из комнаты. Он не знал, что скажет Сусанночке, но почему-то чувствовал, что не станет лгать.

Дверь в ее комнату была полуоткрыта. Пахнуло спертым, теплым и густым запахом спирта. Он переступил порог и встретил упорный взгляд Сусанночки. Голова ее еще ниже зарылась в подушки. Сестра милосердия поздоровалась и вышла.

— Ты был у нее? — спросила Сусанночка.

Он молчал. Она вытерла запекшиеся губы платком. Лицо ее было желто, но под глазами горели два пятна.

Сусанночка перевела глаза на потолок, точно превозмогая боль; потом опять живо уставилась на Колышко.