— Ты мне скажешь? — спросила Тоня Ивана Андреевича.
— Айда, поехали! Автомедон, трогай.
Шел шумен из-за гумен,
Через тын в монастырь, —
пронзительно запела Катя.
— Счастливо! — крикнула с крыльца высокая, толстая «Дьячиха», освещая керосиновой лампочкой свою оголенную шею. — Просим милости не забывать.
Иван Андреевич чувствовал себя сбитым с позиции. Он нехотя сел в сани. К Прозоровскому ехать не хотелось, в «дом» было отвратительно.
— Что за таинственное дело? — повторила Тоня, прыгая в пролетку.
Иван Андреевич сел вместе с нею, не зная, что ей ответить. Ему было гадко ей солгать. Точно таким образом он, сильный мужчина, обкрадывал эту несчастную девушку.
Обе тройки уже выехали на дорогу. Несколько мужских и женских голосов нестройно пели:
Красну девку увидал,
Он ей ласково сказал:
— Ты, девица, стой,
Ты мне песню спой.
— Спой! — Заревел Бровкин густым басом на всю окрестность.
Ему ответили хором.
XIII
— Вы рассердитесь на меня, — сказал Иван Андреевич, когда они поехали. — Но теперь с этим кончено.
И он, сбиваясь, рассказал ей, зачем они ездили с Боржевским «за переезд».
Тоня слушала с каменным лицом.
— Вот мерзавец, черт, Иуда! — сказала она вдруг ровным голосом. — Ему надо излупцовать всю харю.
Она с любопытством и злобой посмотрела на Ивана Андреевича.
— Не поеду я с вами дальше. Извозчик, стой.
Она сделала движение встать.
Он просительно взял ее за руку.
— В глаза плюну.
— Тоня, ведь я же вам рассказал. Я не скрыл от вас ничего. За что же вы меня обижаете? Впрочем, если хотите, идите; извозчик, стой.
Ему стало бесконечно грустно. Извозчик поехал шагом.
— Здесь глухо. Позвольте довести вас, по крайней мере. До города.
Она забилась в угол сидения и продолжала:
— Нахалы, хулиганы! Ездят, чтобы издеваться. Вам мало, мало… этого… Так чтобы до дна унизить… Насмеяться… Вот…
Перегнувшись вдвое и собравшись в маленький жалкий комок, она заплакала.
— Тоня, простите, — сказал Иван Андреевич, страдая, — я ведь сознаю, что это нехорошо. Иначе ведь я бы вам не сказал.
И в то же время он чувствовал раздражение против девушки за то, что она не сумела оценить его чистого, хорошего порыва.
— Еще бы вы мне не сказали! Да я бы вас собственными руками в номере задушила. Глаза бы вам вилкой проткнула… Не сказали бы… Тогда вы были бы окончательный подлец… вроде Савелки.
— Разве вы знаете его настоящее имя?
— А то нет? Он у меня давно на примете. Сволочь какая… Ну, вспомнит он теперь меня… Скоро слободка, извозчик?
— Скоро, — сказал тот угрюмо.
«Все равно, — думал Иван Андреевич. — С Боржевским у меня покончено. Пусть, если хочет, злится».
И он даже радовался, что дело приняло такой неожиданный оборот. И даже то, что Тоня на него обиделась и оскорбила его сейчас, только усиливало в нем это чувство радости и гордости за себя. Он всегда был и оставался во всех положениях и случаях жизни порядочным человеком.
— Скажите на милость, какой святой! — крикнула Тоня. — А сюда ехали, о чем же вы думали? Небось, не понадобилось бы, не поехали бы. А сюда ехали, как Савелка рассуждали: «Чего с ними церемониться? Они падшие». У! Мать ваша ходила, святость какая, подумаешь! Тьфу! Поезжай что ли скорей, извозчик. Небось, так бы и не приехали, побрезговали бы…
Она истерически взвизгнула.
— Проклятые! Нет на вас чумы. Еще хвалится: «Смотрите, мол, на меня: какой я!» Да Савелка в тысячу раз вас лучше. Он знает, что он — подлец, — и подлец, ладно. С подлецом завсегда приятнее иметь дело. Они — чистые. Скажите!!! На костях вы наших живете. Чистые! Кровь и мозг наш сосете.
— Чем я вас оскорбил? — спросил Иван Андреевич, жарко покраснев. Сердце его, негодуя, стучало. — Лично я вас ничем не оскорбил.
Вместо ответа она разразилась потоком отборнейших ругательств.
— Нехорошо, барышня, — сказал, обернувшись, извозчик. — С вами по-благородному, а вы как… И вы, сударь, с такою разговариваете. Они — суки-с. Разве он могут благородный разговор понимать? Эх!
— Молчи, гужеед! — сказала Тоня. — Благородие… Очень надо это ваше благородство. Небось, нашей сестре руку подаете, потом дома с мылом моете. Как же! Потом какая-нибудь мадам за руку вас возьмет. — (Иван Андреевич покраснел еще гуще при воспоминании, как спиртом мыл руки). — А каждая из этих мадам все равно такая же, как я… даже хуже. Чистоту и невинность из себя разыгрывают. Знаю я их.
— Тоня, я же с вами не спорю. Я сам невысокого о них мнения. Но вы мне все-таки не хотите сказать, чем я вас обидел.
Иван Андреевич, старался подавить в себе обиду и раздражение, нагнулся над Тоней. Она выпрямилась, отстранив его рукой.
— Извините, что дотронулась.
— Вы, Тоня, не хотите мне объяснить?
Она отвернулась.
— А, да что с вами говорить? Вот и наша слободка. Наше место — тут, а ваше, чистые и благородные, чтобы черт вас подрал! — там.
Извозчик нырнул в тихую улицу одноэтажных домиков с тщательно закрытыми ставнями. Из одного из них доносилась унылая, заглушенная музыка, от которой хотелось не веселиться, как делали, вероятно, сейчас те, для которых она игралась, а плакать навзрыд.
Тоня закуталась в горжетку и замолчала. Они нырнули еще в два переулка и пересекли несколько улиц, таких же наружно тихих. В одном месте стоял ночной сторож и упорно стучал в колотушку.
Вдруг Тоня обернулась.
— Чего там объяснять? В баню поедете? Без Савелки?
— Поеду, — сказал Иван Андреевич тихо, стыдясь извозчика.
Помолчав, она смягчилась.
— Теленок вы… вот что. Объяснять тут нечего. Проститутка не вещь, чтобы ею распоряжаться. Да, есть дома: это правда. Вам нужна женщина? — приезжайте. Слов нет. Выбирайте себе по нраву. Слов нет. Никто на вас за это не в претензии и не в обиде. Запритесь, делайте, что хотите. И я понимаю: я для вас женщина, вы для меня приехали. Пьяны вы: я тоже понимаю. Болен, — я тоже понимаю. Я буду вас остерегаться, меры свои принимать. Но я вас могу уважать. Вы за делом приехали. А так… чтобы душу человека купить, надругаться… ровно как с вещью бездушной какой… для протокола… для бумаги… — такой вы не найдете…
— Да я и не ищу. Я раньше так думал. Да, в этом я виноват. Я это признаю, — говорил Иван Андреевич, и у него было так светло на душе, точно вдруг разом окончилась какая-то темная полоса его жизни, и он вышел на простор и свет.
— Как же, признаете вы. Ну, а что же вы, в таком случае, будете теперь делать?
— Ничего. Я раздумал, Тоня, разводиться.
Она грубо расхохоталась.
— Не на дуру напали. Не надейтесь.
— Как хотите, Тоня. Я вам сказал правду.
— Как же вы будете теперь?
Она с любопытством сверкнула на него глазами из-под низко надвинутого капора.
— Долго об этом говорить. Вот поедемте… только не туда… Мы поедем ко мне на квартиру. Тогда поговорим. Правда, да?
Он ласково сжал ее руки. Господи, как хорошо! Отчего ему сейчас так хорошо?
Тоня продолжала смотреть с любопытством.
— Что-то я вас не пойму. А что не пьяны, вижу.
Подумав еще с мгновенье, она сказала:
— Поедемте. А там ничего? Вы где живете?
Он ей объяснил. Она слушала с тем же любопытством.
— Нет, страшно. Не поеду.
— Чего же вы боитесь?
— Отвыкла. Да и так… Нет, не поеду. Чего там? Глупости. А вот и наша улица.
На углу, у знакомого домика, стояли две тройки, потряхивая бубенцами.
— Вот и они, — сказал Бровкин.
Боржевский суетился.
— Ладно, — негромко сказал Прозоровский в воротник драпового пальто, которым закрывал рот.
