— Но почему?

Клавдия сделала круглые глаза и распустила прическу.

— Ты меня не стеснишь.

Вдруг она подсела близко к Лидии и обняла ее.

— Лидуська, что с тобой? Ты нехороша. Он «изменил» тебе? Ухаживает за другой?

Лида отрицательно покачала головой и старалась сидеть прямо и неподвижно, чтобы меньше касаться Клавдии. Но та продолжала обнимать ее и тереться щекой, точно кошка.

— Лидуська, я счастлива.

Она подняла обе руки кверху и потянулась.

— Лидуська, поверь мне, что счастье в том, чтобы много, сильно и легкомысленно любить. Я это поняла теперь. И, знаешь, именно за это люблю я Сергея. Любить надо без предрассудков, и он знает это. Он — шалопай, но ведь и я не лучше его. Мы — два сапога пара. Пусть нас осуждают со стороны, но зато мы берем от жизни все. Боже, как я счастлива!

Она в разнеженной позе повалилась на диван.

— Знаешь, кто «он»?

Лиде хотелось ей крикнуть, чтобы она ушла или замолчала.

— По-моему, — продолжала Клавдия, подняв лицо и противно наморщив лоб, — если хочешь знать, только еще военные у нас немного джентльмены. Ах, это очень важно в любви.

Лида не выдержала и разрыдалась. Она старалась оторвать от себя руки Клавдии.

— Уйди! Не надо! Оставь меня одну.

С ужасом она почувствовала, что с ней сейчас случится истерика.

Через мгновенье она билась на диване, царапая ногтями плюш и чувствуя только один беспредельный черный ужас отчаяния.

— Ничего, ты не бойся, — шептала над ее ухом Клавдия. — Ты не сдерживайся. Это лучше. Все вздор. Я знаю по личному опыту.

Собравшись с силами, она крикнула ей:

— Уйди! Я ненавижу, презираю тебя. Вы все мне гадки.

На мгновенье она увидала бледное, искаженное обидой лицо Клавдии. И потом надолго наступила тишина. Клавдия вышла и больше ее не тревожила.

До рассвета она лежала и плакала долгими, мучительными слезами в кабинете Сергея Павловича.

Что-то медленно и прочно выходило из ее души. Что? Она еще не знала сама, но откуда-то приходило это совершенно новое, хотя и тяжелое, спокойствие.

Она решила остальную часть утра просидеть на бульваре и потом пойти домой. Ей хотелось загладить свою вчерашнюю вину перед отцом. Это — первое и главное.

А дальше? Она еще не знала и даже немного боялась думать о том, что будет дальше.

— Я не пущу тебя без кофе, — сказала Клавдия, выбежав в одной рубашке из двери спальни. — Вот глупости! Я вовсе не в обиде на тебя. Ну, мало ли что…

Она сладко потянулась. Лицо у нее было желтое, опухшее. Но заспанные глаза мило улыбались. Она была добрая, незлобливая. Самое противное в ней была ее удивительная неразборчивость в наслаждениях жизни. Но ведь такой она была всегда.

Сейчас она казалась Лиде скорее жалкою. Она торопливо одевалась, кричала на прислугу.

— Нет, я тебя ни за что не отпущу… Ах, жаль, что ты все-таки девушка. Мы с тобой столковались бы по многим вопросам. И, кроме того, ты мне все-таки расскажешь, что у тебя. Вчера я была утомлена. Мне хотелось спать. Я была не права перед тобой. Кому же, как не мне, ты должна все рассказать? О, ты знаешь, как я изучила мужчин.

Она сделала неопределенный жест ногой.

— Черт возьми. Все они на один покрой. Они себялюбцы, деспоты. Их надо держать в руках.

Лида не знала, как от нее отвязаться.

— Мне лучше побыть одной, — сказала она мягко.

— Ошибаешься. Тебе надо высказаться, иначе зачем ты ко мне приходила? Понятно, что твой роман слишком девический. Он слишком затянулся, но я могу тебе подать совет.

Взвизгнув, она кинулась ей вдруг на шею и заболтала голыми желтыми пятками в воздухе.

— И потом, тебе надо умыться. Мы с тобой приведем себя в порядок, сядем паиньками и будем говорить. А папе ведь надо сказать, что ты здесь? Не правда ли?

Она позвонила.

— И все будет хорошо. Понимаешь? Ведь я опытная.

Лида улыбнулась, и ей в самом деле стало легче.

«Может быть, действительно, надо брать вещи иначе?»

Ее обостренный, возбужденный бессонницей и пережитыми слезами слух с любопытством ловил интонацию голоса этой маленькой чувственной женщины. В конце концов, не все ли равно, где было пережидать время, здесь или на бульваре.

— Я останусь, — сказала Лида.

Когда-то они так же вместе встречали рассвет перед экзаменами. И тогда еще не приходило в голову, что жизнь так трудна.

Лида машинально совершала свой туалет, не думая о сегодняшнем дне, потому что, если только она о нем начинала думать, поднималась страшная боль.

Напротив, ей было приятнее уноситься в прошлое. Вероятно, то же чувствовала сейчас и Клавдия.

— А помнишь, как мы, бывало, — стрекотала она. — Как мы были глупы. А помнишь, я влюбилась в батюшку?

Она хохотала до слез.

— По-моему, у нас неправильно воспитывают девиц. Им внушают какие-то басни. Жизнь, понимаешь ли, совсем другое, я не знаю, как тебе это лучше объяснить. Жизнь, если хочешь, она страшная. Она — зверь. И с нею так и нужно поступать. С ней торговаться надо. Смешно и глупо ей противоречить. Ей лучше поддаться, но с умом, сохраняя выдержку. Тут, понимаешь ли, совсем напрасно спорить. Как это тебе лучше сказать? Надо уметь плыть по течению, лавировать. А то, если пойдешь против, все равно смоет, унесет, завертит. Ах, как жаль, что ты девица, тебе не объяснишь многого. Это надо пережить самой.

Она в отчаянии остановилась.

— Видишь ли, сближение с мужчиной нам открывает все.

Лида почувствовала, как жгучая краска заливает ей плечи, лицо, даже затылок.

— Правда, не сразу, но по истечении месяца-другого начинаешь понимать жизнь. По-моему, лучше даже поторопиться выйти замуж. Плюсов все-таки больше, чем минусов. Разумеется, при гарантии известных человеческих, порядочных отношений.

— Ну, довольно, — попросила Лида.

Ей начинало думаться, что Клавдия, может быть, в чем-нибудь права. Может быть, она, Лида, по неопытности сама виновата во всем своем несчастии.

— Почему «довольно»? Тебе, может быть, неприятно? Я бьюсь об заклад, что в твоей первой неудаче ты сама в чем-то виновата. Знаешь, Лидок, между нами, но у тебя ужасный характер. Ты какой-то чиновник в юбке. Ты черства и осмотрительна не по годам. Мужчины любят другое. Я тебе предсказываю, что ты останешься в девках.

Обидевшись, Лида сказала:

— Я предпочту это, во всяком случае, такой жизни, которую ты восхваляешь.

— Когда-нибудь спохватишься, моя милая.

Напевая, она стала подвивать волосы, делая это с особенным веселым искусством. Она поворачивала голову быстро во все стороны, и каждый мускул в ней жил полной и сочной жизнью. Видно было сразу, что она много любила, и это сообщило ей особую гибкость членов.

Лида почувствовала зависть и страх. Она припомнила еще такие недавние ласки Ивана, и вдруг особенно мучительно и ясно поняла, что этого уже больше не будет.

На момент стало темно в глазах. Она, шатаясь, села на пружинный матрац.

— Ты что? — вскрикнула Клавдия. — Вот видишь, милая, что значит бессонные ночи. Но ничего. Без этого нельзя. Вздор. Держи себя в руках.

И вдруг Лиде стало понятно, что она допустила какую-то ошибку. Вспомнилось, как Иван просил прощенья. Было вместе и гадко, и страшно перед непонятностью жизни и жаль Ивана.

Если бы можно было поправить! Но, конечно, уже поправить нельзя. Теперь все равно.

Лида еще не знала ясно, почему все равно. Вернее — избегала думать. Наступающий день казался ей бесконечным, бесконечным, равным всей предыдущей жизни. Что-то надо было предпринять, сделать — огромное, окончательное. Это когда-нибудь, немного позднее.

И было смешно думать, например, что пройдет этот сегодняшний день и наступит завтра, потом послезавтра и так далее. Просто все должно было кончиться в сегодняшний день.

И это давало силу жить, превозмогая боль.

— Прошло, — сказала Лида, выпрямляясь.

Время двигалось страшно медленно.