Хотелось смеяться, но слезы переходили в истерический плач. Нехорошо на улице, хотя ведь тут пусто и извозчик больной и старый.
Захлебываясь, она вбегает по лестнице на третий этаж и звонит.
Звонок долгий, заглушенный, предрассветный. Боже, ее не слышат! Она звонит еще и еще. Шаги за дверью.
Голос Клавдии тихий, встревоженный. Она прямо с постели. Милая! Ей хочется задушить ее и покрыть поцелуями. Отворите же!
— Кто это? Ты? Что это значит? Сейчас.
Долгое молчание.
Лида нетерпеливо дергает дверь, берется руками за голову, прислоняется к холодной клеенке.
— Ведь это чудовищно!
Старается осмыслить поступок Ивана. Нет, он просто развратен, как все мужчины. Поспешил утешиться. А может быть, и раньше…
Щелкнул ключ. Что это? Клавдия еще не спит?
— Отчего ты одета? Сейчас уже четвертый час…
— Ах, моя милочка, какое тебе в сущности дело? Что такое у вас или с тобой? Я ничего не понимаю.
Лицо у нее недовольное, расстроенное и какое-то смешное. Она в ночном декольтированном пеньюаре.
— Что у вас произошло?
Не глядя, она ловит сзади руками половинки дверей и притворяет их спиною. Из каждого атома ее лица смотрит нетерпеливое раздражение.
— Милочка, ведь сейчас люди спят. Но, впрочем… в чем дело?
Лида понимает, что в чем-то ей помешала. На вешалке блестит позументами и металлическими частями военная шашка. У зеркала — белые скомканные замшевые перчатки. Пахнет мужскими офицерскими духами. Смешнее всего то, что на вешалке нет шинели.
Она оглядывается, видит на стуле у окна фуражку с желтым околышем, и лицо ей заливает краска.
Правда, ведь Клавдия не скрывает от нее своего свободного образа жизни, но все-таки…
— Да, фуражка, — говорит Клавдия. — Боже, какие эти мужчины дураки. Ну, все равно. Ты понимаешь. В чем же дело? Говори.
Она подходит к ней вплотную и берет за руки. Лида не может выговорить ни слова и боится отнять свои руки, чтобы не обидеть подруги. Лицо у Клавдии в красных пятнах, старательная прическа волос спутана на темени и у висков, и передние кнопки желтого пеньюара застегнуты косо и через одну.
Клавдия внимательно вглядывается в нее и говорит быстро, шепотом и оглядываясь. Иногда она смеется. Голос у нее неприятно охрипший.
— Понимаешь, я думала: это Сергей. И хотя, конечно, я нимало не стесняюсь. У него самого сейчас есть артистка из цирка…
Она грубо засмеялась.
— Противная такая еврейка с намазанными губами и бровями… Но не в том суть. Раз мы свободны, то… Мне только неудобно, что в квартире. Он мог приехать!
Она сложила шалашом ладони, сделала круглые глаза, подвела сжатые губы к носу и присела.
— Вот был бы комуфлет! Иди в спальню мужа. Я сейчас выпущу моего пленника. Да что у тебя, что? Что ты так чудно стоишь?
Лида продолжала в смущении смотреть на нее. Ей бы хотелось уйти, но она была уже не в силах.
— Можно мне присесть на стул? — попросила она, чувствуя, что слабеет.
Ей было гадко идти дальше передней. Противный запах резкого одеколона и папирос душил ее.
— Что-нибудь с тобой? — спросила Клавдия, нагибаясь и делая такое лицо, какое делают детям.
Лида сдвинула молча брови.
— Но в чем же дело?
От нее самой противно пахло папиросами.
— Извини, душка, меня за беспорядок в туалете.
Она перестегнула верхнюю кнопку.
— Так, не надо расспросов, — попросила Лида.
— Вот оно что! Но послушай, милка, зачем так трагично? Слушай, я проведу тебя в кабинет мужа, да? Ты посидишь там немного? Я только провожу моего гостя; милая моя, прежде всего не нужно отчаиваться!
Это она сказала с таким трагическим пафосом, что Лида в другое время, наверное, расхохоталась бы. Она повлекла ее коридорчиком в кабинет Сергея Павловича.
— Итак, я сейчас к твоим услугам. Могу с тобой плакать хоть целую ночь. Но, по правде, детка, ты сегодня сильно невовремя. Тише, тише! Пожалуйста, сиди. Если дружба, то дружба.
Она замахала на Лиду выхоленными, розовыми руками в браслетах и убежала вприпрыжку.
В ее низкорослой, слишком быстро располневшей фигурке было что-то, несмотря на всю ее внутреннюю незлобивость и доброту, невыносимо отталкивающее.
Лида решила досидеть тут, не двигаясь с места, до света.
Только бы кончилась эта гадкая ночь с ее невольными мерзкими приключениями.
Зажав уши пальцами, чтобы не слышать звуков, доносящихся из передней через коридор, где были слышны голоса, она повалилась лицом на сиденье дивана и замерла.
XVI
— Ну вот и я, — сказала Клавдия.
Лида не знала, как с ней говорить. Лицо у Клавдии было потухшее. Она вяло забралась на диван с другого конца и подобрала ноги.
— Расскажи, что у тебя.
Она зевнула. Лида молчала, с невольным любопытством разглядывая ее.
— Осуждаешь?
Закинув руки за голову, она потянулась, точно усталая, наигравшаяся кошка. Грудь ее противно выпятилась. Она была без корсета. Когда она подпрятывала под себя ногу, Лида заметила, что туфли у нее были надеты прямо на голую ногу.
Она покраснела до слез и отвернулась.
Клавдия вскочила с дивана, нашарила на письменном столе папиросы и спички и, прихрамывая, вернулась на диван.
— Хочешь? — спросила она, протягивая папиросу Лиде.
Это напомнило ей гимназические годы. В сущности, ведь Клавдия всегда была такой. Этого можно было ожидать.
— Но однако же, что с тобой? — сказала она, закурив и выпуская густые струйки сизого дыма через нос. — Господи, до чего ты меня напугала.
— Но почему? Ведь вы с мужем дали друг другу полную свободу?
Лиде было приятно поймать подругу на противоречии. Когда сходились, они всегда спорили.
— Как сказать; ты, моя дорогая, многого не понимаешь. Все-таки дом. Представь, если бы Сергей привел сюда с собой какую-нибудь. Я бы первая вцепилась ей в волосы.
— Это глупо, — сказала Лида с раздражением: — Раз свобода, то свобода. Не все ли равно: изменяет тебе твой муж в доме или за стенами дома.
— Ну да, потому что ты девушка и многого не понимаешь, а объяснить тебе трудно. Прежде всего, это противно. И потом… все-таки дом — такое место… знаешь, нейтральное. Дом только для нас двоих.
— Тогда ты не любишь мужа, — сказала Лида с раздражением, думая о своем. — Разгадка очень проста.
— Сережку? Нет, я его люблю. Только он очень глуп. Ты знаешь, он сейчас влюблен в эту еврейку из цирка и (только прошу между нами) уехал за нею в Одессу. Я убеждена, что она смеется над ним. Такая дрянь. Разве эти дряни могут любить? Она только его обирает.
Губы у нее брезгливо опустились в уголках, и в глазах был сухой блеск.
— Все-таки ревнуешь, — сказала Лида, волнуясь. — Все это страшная ложь… вся эта ваша хваленая свобода. Это, по-моему, один разврат.
Клавдия захохотала. Ломая пальцы, чтобы заглушить внутреннюю боль, Лида продолжала говорить. Ей хотелось самой себе доказать собственную правоту.
— Если любишь, то нельзя уступить того человека другой… даже отчасти…
Клавдия оставила папиросу и внимательно, с ироническим любопытством поглядела на Лидию.
— Значит, харьковские счета еще не ликвидированы?
— Я порвала с Иваном.
— Вот как.
В лице Клавдии изобразилась скука. Ее любопытство было уже удовлетворено.
— Ах, эти девические романы, слезы, — сказала она, устало привалившись к спинке дивана, — и, наверное, кругом виновата ты сама.
Она опять зевнула.
— Pardon. Все, милая, гораздо проще.
На слове «гораздо» она сделала ударение.
— Но однако, моя прелесть, надо и спать. Я готова сидеть с тобою хоть до утра, но ведь ты мне все равно не скажешь ни слова. Из тебя надо все клещами вытаскивать, а это скучно. Ты, полагаю, переночуешь у меня?
— Можно мне посидеть тут? Когда станет светло, я потихоньку уйду.
— Ты бы лучше прилегла у меня на кушетке.
— Можно мне здесь? — попросила Лида.
Ей было гадко идти в спальню Клавдии. Там, вероятно, все еще пахнет этими крепкими духами.
