Она смеялась, вновь подбрасывая револьвер.

Потом продолжала с неприятным холодом в глазах:

— Мой друг, едва я переступила ваш порог, я почувствовала, что вяну. О присутствии женщины я знаю уже по духам. Эти ленты, шляпки мне досказали остальное. Я чувствую себя, как червяк, попавший на большую дорогу. Мне казалось, что я никогда не доползу от передней до этой комнаты. В конце концов, чего вы хотите от меня? Я могу перенести все, что угодно, но не эти визиты к вам на квартиру. Вы держите себя малодушно, как мальчик.

Опершись рукой о сиденье, она неожиданно встала. Сумочка ее была уже закрыта, она держала ее свернутой и неприятно комкала в пальцах, сейчас сухих и неприятных, точно это были одни косточки.

— Я прошу вас выйти отсюда вперед меня, мой друг. Нет, я не хочу, чтобы вы целовали мои руки.

Ему было смешно это вытягивание губ, благодаря чему у нее получалось: дрюг, рюки. Глаза она полузакрыла. Ему были неясны ее действия. Он прошел вперед и крикнул Гавриила.

— Нет, я без пальто, — говорила она.

Но плечи ее вздрагивали.

— Вам холодно? — спросил он.

Из единственного окна в коридоре свет упал на ее лицо, и он увидел ее глаза, широко открытые неожиданным движением, полным муки и странного экстаза. Она его о чем-то просила этими глазами или, может быть, признавалась в чем-то. Это выражение напомнило то, когда она в первый раз уходила от него.

— Я люблю вас! О… — сказала она неожиданно на «вы» и торопливо пробежала вперед.

— Я бы хотела проститься с ней, — сказала она неожиданно в передней.

Колышко заглянул в кабинет. Сусанночка сидела у письменного стола в интимно-скучающей позе и рассматривала фотографические карточки. Василий Сергеевич наблюдал за ней свирепым взглядом. Увидя Веру Николаевну, он вскочил и, радостно поднявши ладонь для пожатия, пошел навстречу.

— Наше вам! — говорил он, демонстративно подчеркивая свой восторг. Вы совсем нас позабыли. Стыдно, стыдно! А мы для вас и перчаток лайковых заготовили целых полдюжины и притом исключительно для правой руки.

С видом опытного Дон Жуана он медленно пожал ее руки.

— А погода сегодня, кажется, сухая? — кричал он, разглядывая ее высокие шнурованные белые башмаки с черными лакированными носиками. — Как же, новый накладной расход!

Делая вид, что не слушает его вздора, она протянула руку издали Сусанночке, повернувшей с недоумением лицо.

— До свидания, моя дорогая.

Она выговорила это почти приветливо. Глаза ее уже с веселым любопытством рассматривали приближающуюся крупную фигуру Сусанночки, шуршавшую шелковой, плохо сшитой юбкой.

Сусанночка тревожно подала руку. Она искала чего-то в этой маленькой, вертлявой фигурке и не находила. Глазами она говорила Колышко: «Видишь, я сдержала слово».

Он был ей благодарен и, сравнивая обеих женщин, делал вывод не в пользу Веры. Ее тонкая, игривая насмешка тонула в унылом и наивном недоумении Сусанночки. Василий Сергеевич хохотал. Его все это забавляло. Он находил, что Вера Николаевна — шикарная аристократка в полном смысле этого слова.

— Ручку, — говорил он на прощанье.

— Надеюсь, мы будем друзьями? — почти незаметно кивнула она Сусанночке.

Колышко подумал, что Сусанночка вдруг заплачет. Ее губы горестно задрожали в уголках.

— До дружбы далеко, — сказала она так же тихо.

Мужчины молчали. Гавриил, нагнувшись, чистил у Веры подол.

Ее тоненькие и маленькие ноги в этой белой обуви казались совсем детскими. Колышко только помнил, как на прощанье мелькнули ему ее глаза. Ее длинная серебряная сумочка в форме сетки развернулась и показалась ему слишком тощей. Вдруг он подумал, что она забыла револьвер на диване.

Высунувшись в дверь, он закричал:

— Вы ничего не забыли?

Она бежала вниз по ступенькам, наклоняя поля серой шляпки.

— Ничего, мой друг, ничего.

— В вашей сумке… — сказал он.

Но она не ответила.

Когда он вернулся, Сусанночка была уже в гостиной.

— Почему ты крикнул «В вашей сумочке?» — спросила она.

Руки она держала позади.

— Мне показалось, что она что-то забыла, — сказал он.

— Да?

Она неприятно улыбнулась.

— Нил, я только посижу там.

Робко и просительно она указала одной рукой на спальню. Губы ее набухли от готовых вылиться слез. Она говорила, нерешительно отставив одну ногу в сторону и опершись на другую. Руки держала назад, точно пряча что-то.

Мучаясь, он подошел к ней. Ему хотелось сказать ей что-нибудь участливое и нежное. Теперь, когда она понимала, что дело гораздо сложнее, ему делалось ее до боли жаль. С внезапной быстротой в ней перестраивались ее понятия и чувства. Приход Веры вместе с тонким запахом амбры оставил по себе отрезвляющий след.

Колышко чувствовал неловкость. Еще недавно Сусанночка считала, что он принадлежит только ей. Как женщина, она чутьем угадала интимность взглядов, движений, оттенков голоса. Ей хотелось остаться одной, чтобы примириться с фактом и успокоиться.

И вместе с тем ему было странно, что она для него теперь чужая. Внезапно стала чужой. Усилием воли он заставлял себя думать, что это так. Он уже не смел прикоснуться ни к ее рукам, ни к волосам. Этого требовала от него так называемая порядочность. Ему бы хотелось пожать ее мягкие пальцы, сказать ей особенным, внутренним голосом, что она ему все же близка. Теперь, когда она поняла и они объяснились, все неприятное испарилось из души. Ведь никто из них не виноват, что он такой, какой есть. Колышко без раздражения думал сейчас даже об ее бестактном приезде к нему на квартиру. За свое счастье она боролась как умела. Это был порыв отчаяния — и только.

Сусанночка слегка отстранилась:

— Не трогай меня.

Он остался стоять с наполовину протянутыми руками. Обведя глазами комнату поверх стен, она сказала:

— Я уйду.

Ее положительный ум искал подходящих слов.

— Повтори мне только: ты любишь эту женщину?

Это было жестоко. Он не знал вообще, что такое значит «любить». Он мог повторить ей опять, что да, любит. Сейчас это было не то. Сейчас хотелось искренности. Зачем эта игра в слова? Он сказал:

— Я знаю только то, что я несчастен. Это случилось со мной помимо воли.

Он говорил, не глядя на нее. Не шевелясь, она слушала.

— Я не знаю, люблю я или не люблю. Я ничего не знаю. Может быть, это даже вовсе не любовь, а что-то совсем странное.

Он радовался, что может говорить с ней откровенно. Вдруг он почувствовал себя беспомощным ребенком. Вера вызывала в нем почти ненависть, но он знал, что сегодня же вечером пойдет к ней. И это не было предвкушением радости. Напротив, он знал, то будет что-то тяжелое. Но если бы Сусанночка потребовала, чтобы он не ходил, он бы все-таки пошел. Может быть, солгал бы ей, что не пойдет, но непременно бы пошел. Может быть, это было любопытство. Но было чувство, точно все его существо раздраженно и мучительно вибрирует. Каждый раз, когда он думал о ней. И сразу все предметы получали особый вид, и себя он чувствовал тоже другим. Он начинал поступать так, как не поступал никогда. С удивлением следил за собой и знал, что не может противиться этому зовущему чувству.

Любовь ли это? Да вернее всего, что это только любопытство. Но любопытство органическое, стихийное. Эта женщина разожгла в нем неведомые инстинкты. Ее действия были до ужаса обдуманны. Он ясно видел, что она играет роль, что она лукаво прикасается к нему своими тонкими пальцами, заставляя звучать все его существо так, как она хочет.

Хочет ли он избавиться от нее? И да и нет. Нет — именно потому, что он уже отравлен. Когда она входит, ему уже нужен этот униженно умоляющий взгляд ее синих беспокойных глаз. Это поднимает в нем бурю хаотической и сладостной чувственности. Он знает, что она лжет. Всегда и во всем. Она неуловима, как призрак. После ее ухода остается ощущение чего-то невещественного. Он должен видеть ее опять и опять, может быть, для того, чтобы что-то разглядеть в ней или понять. Например, когда он говорит с Сусанночкой — это ясные и определенные слова. Даже когда он не знает, что ей сказать, он именно так и сознает ясно и просто, что не знает, что сказать. А когда он с Верой, то, даже когда между ними происходит недоразумение — все это только наружное. На самом деле где-то в глубине страшное согласие. Она лукаво улыбается исподлобья; он говорит себе: «Я не знаю чему».