Вздрагивал огонек лампы, и тени метались по серой стене. А самая большая, увеличенная во много раз расстоянием, тень от встрепанной головы Макара, занимала почти половину дальнего угла.
Котенку конечно же трудно говорить. Это чувствовалось и в частых паузах, и в плохо выговариваемых словах. Эдька понимал, что Макару сейчас надо отвлечься от боли, выговориться, однако сам не мог сосредоточиться на том, что рассказывал Котенок. Его голос доходил до сознания Эдьки трудно, какими-то урывками, иногда пропадая совсем. А потом возникал снова на какой-то полуфразе:
— … и сели мы с ним друг напротив друга, и я ему говорю: «Что ж ты, гад, бабы себе для игрищей не нашел другой? Ты ж мне, своему корешу, душу разбил. Не было б сына, так черт с нею, а вот теперь мне что скажешь делать?» А он мне тоже говорит прямо: «Что хошь со мной делай… Уважаю я тебя, Макар, да только что толку-то в том… Вот она меня захомутала… Я на энто дело почему пошел? Да потому, что ежли она со мной закрутила, то баба напрочь пропащая, — я откажусь, отматерю ее, значит, за тебя, так она в момент другого сыщет… Раз червоточина завелась, так тут уже пустое. Вот что я тебе скажу, Макар». Да-а-а… А она в слезы, говорила я тебе, Макар, не кидай меня одну. Кинул, не послухал. А теперь вот и твоя и моя жизня разбитая. Ну что… Собрал я ее вещички, на станцию свез их с сыном, все деньги, что были, отдал, и на том конец. Когда на развод прислала, бумаги в момент подписал и отправил. А зараз она замуж вышла. Хорошего мужика взяла — Ивана Корнюшова… Бригадиром зараз в колхозе. Двое деток уже прижили. Вот так… А я один пока что. То есть не так чтобы один… Вдовку одну присмотрел, мужик у нее на лесосплаве погиб… С дочкой вдвоем проживает. Ну, поначалу на квартире у нее стоял. Баба чистая, цену себе знает… Пожил я у нее месяца три, а потом она мне и говорит: «Ты вот что… Или съезжай, или живи со мной, потому как про нас с тобой уже разговоры всякие пошли, а мне это ни к чему, дочка в школе наслушается… Мужик ты справный, да только неухоженный. А что внешность у тебя незавидная, так оно ведь даже лучше: не позарится на тебя никто. Расписываться поначалу не будем, дюже мало я тебя знаю. Ледащим окажешься — как потом с паспорта вытравлять? Живи пока так…» И проживаю. Коли все у нас с тобой нынче добром кончится, так распишусь зимой… Чего уж мотыляться? Как понимаешь? А? Федя?
Эдька встрепенулся:
— Правильно… Спать давай.
— Ну, так что, можно про меня написать книжку?
— Можно… Я обязательно про тебя что-нибудь напишу.
— Брешешь, — усмехнулся Макар. — Ну да ладно… Спи давай, тебе завтра, брат, дорога не простая. Нутро в голове жгет. Как бы не окочурился я до того, как ты людей приведешь. Аж свету белого не вижу. А нас только послезавтра хватиться могут. Ежли завтра не дойдешь…
— Дойду!
Ночью Макар бредил. Эдька два раза вставал, поил его водой. Перед утром вышел на крыльцо. Долго глядел в ту сторону, куда уходила река. Иногда ему казалось, что в предрассветной мгле улавливает он далекие отблески огней. А может не идти? Может, палить из ракетницы в небо? Должны же быть где-то люди? А Макара бросать нельзя.
А утром Котенок встал у его кровати:
— Слышь, Федя… Вставай. Идти надо.
— Ты же совсем хворый… Может будем вдвоем ждать?
— Скрутило меня… Головы не чую… Будто сверлом крутят. Надо тебе идти. И нога… Видал какая.
Распухла нога у Макара. В щиколотке разнесло, как бревно. Куда такому идти?
И Эдька ушел один. Поменялись сапогами: у Макара голенища повыше да и переда сделаны из натуральной кожи. Эдькина же кирза протекала.
Он взял остатки колбасы, два десятка сухарей, весь запас ракет. Макар не вышел даже провожать его, так и остался сидеть на краю кровати, ссутулив узкие плечи.
Уже через два километра Эдька почувствовал страшную усталость. Дорога пока была приличная: каменистая тропа по самому берегу реки. Сел у столба с дощечкой, на которой кто-то выжег надпись: «4-й лесопункт Караевского леспромхоза — 2 км». Отдохнул. Впервые в жизни почувствовал сердечную боль. Не хватало воздуха, и кровь в висках обжигала, двигаясь частыми сбивчивыми толчками. Теперь кашель прямо душил: сухой и пронзительный, он сотрясал Эдьку длинными приступами, и глаза слезились, и мир вокруг был неясным. Слабость одолевала, вставать не хотелось.
Он понимал, что надо идти. Хотя бы потому, что в памяти вставало лицо Коленькова и в ушах все еще звучали его слова:
— Мы здесь занимаемся делом, Рокотов… Трудным делом. А ты себе все выдумал. В тайге, как в атаке, — каждый штык на счету. А ты подведешь. Ты все в игрушки играешь, а думаешь, что живешь на свете. Здесь все всерьез — и тетя Лида не прибежит на помощь. Вот поэтому тебе надо уйти от нас.
И руки Катюши, обвивающиеся вокруг его шеи:
— Я приеду… Я, честное слово, к тебе приеду… Ты знаешь, я просто не могу без тебя., Я ужасная дура.
Мне все кажется, что ты сейчас уедешь и я больше никогда тебя не увижу. Если ты хочешь, я тоже сейчас с тобой? У меня есть деньги на билет.
И он сказал ей слова, которые очень были похожи на те, которые произнес когда-то Любимов Савве:
— Им без тебя будет трудно… Уже пятерых не хватает…
— Но я…
— Так надо! — сказал Эдька и удивился той твердости, которая прозвучала в его словах.
Да, конечно, он слюнтяй, он маменькин сынок. Пусть. Но он дойдет. Он просто доберется до людей и позовет помощь к Котенку. А потом им Макар расскажет, как Эдька прыгал в поток и тянул его к берегу. И они тогда поймут, что такого человека им нельзя было терять. Подумаешь, изображают из себя джеклондонских героев. Суровость в глазах Коленькова, будто в историю глядит. А сам как что, так вертолет вызывает. Вот кто человек, так это Любимов… Ну и Савва — мужик что надо. А теть Надя? Вроде незаметная, а все на ее плечах. И случая не было, чтоб кто-то голодный или необстиранный был. А за стирку ей ведь не платят. Да хоть бы и Макара взять. Все на рубли переводил, а когда до дела, так мужик что надо. А то, что с первого взгляда врезалось в память, так это чепуха… Люди всегда лучше, чем мы о них думаем. Всегда… Это отец так говорил, а уж он-то в жизни понимает получше, чем Коленьков… У Коленькова тоже не все сладко. Жена бросила. Другой бы из тайги бегом, а он все сам… Целыми днями лазит по тайге. На других работу не валит. Может, виноват в чем-то Эдька? В самом деле, если один сегодня угонит вездеход, а другой завтра на тракторе к теще на блины подастся?.. Да нет, ведь надо было просто понять: главное в жизни — это уметь доставлять друг другу счастье, радость. Если человеку для счастья нужно съездить на танцы, как ему в этом отказать? Пусть он, Эдька, виноват, пусть, накажите его, но не задавайте вопросов о том, почему он это сделал? Не ищите здесь каких-то иных замыслов, вроде того, что он решил специально доказать, что для него не существует трудовой дисциплины… Ведь мы в текучке дел только и умеем доставлять друг другу боль. А радость? Где она? А если попытаться понять человека?
Он шел теперь довольно быстро. Когда мысли перебивает боль, кажется, что она становится меньше. Начал считать шаги. Полторы тысячи шагов — это километр. Если здесь тридцать километров, то ему надо сделать сорок пять тысяч шагов. Не так уж много. Только бы дорога была…
В три часа дня он лежал у самого берега реки и глядел на воду. Была она желтоватой, стремительной, шумной. Берег круто спускался к ней, и на глинистом обрыве четко отпечатались Эдькины следы. Он не шел сюда, а съезжал. Прямо пропахал борозду.
Упал и проехал на животе. А первые шаги он сделал сам… Вон они, у самого верха откоса. Просто дальше он не может идти. Восемнадцать тысяч триста двадцать шесть шагов… Сколько там километров? Много. Вода холодная, аж зубы ноют, но без нее нельзя… И щеки пылают. Лечь бы на спину. Вот так… Отдохнет чуток и дальше вдоль берега. Потом постреляет. Сейчас рано. А вот в сумерках лучше.
Потом шел еще. Два раза пытался выбраться с берега наверх… Съезжал обратно. Уже и руки перестали слушаться. Один раз добрался до кустарника перед самой кромкой. Ухватился за нижние ветви. Пальцы не удержали. Съехал вниз. Хорошо, что хоть не камни.
