Странная ухмылочка блуждала по лицу Гриша. Не будь он под хмельком, пожалуй, призадумался бы над словами старшины, а сейчас лишь внутренне подсмеивался над ним.

«Хитростный какой. Хочет поймать нас, как рыбешек! Самому бы не оказаться в дураках. Не то время! Сельсовет, чай, не даст обмошеннить нас. Заберем, пожалуй, в долг, а там поглядим. Нужда-беда вон какая…»

Он подмигнул товарищам: не бойтесь!

— Так как же, мужики? Забираем добро под пушнину? — напирал Гажа-Эль.

— Беспременно! — как о давно решенном припечатал Гриш. — Договоримся за пори-пированием, мать родная!

С согласия Ма-Муувема зыряне перетащили соль и муку в сарай, подсыревший табак разложили сушить, водку поставили на праздничную скатерть-самобранку — гулять так гулять! А остальное отдали бабам на дележку.

— Счастье-то какое! Даже чай-сахар ради Илькиных именин! — ликовала Елення.

Радовались и подруги, давно уже тосковали они по настоящему чаю. Но продукты словно жгли им руки; деля их, женщины сокрушались:

— Как рассчитаемся-то, мужики? В долги ведь непросветные залезаете спьяну-то…

— Ничего, женки! Тайга богата, мы пронырливы. Расплатимся, — успокаивал их Гриш.

Ма-Муувем с довольным видом вторил ему:

— Расплатятся, расплатятся! Надежные мужики! В долг даю, знаю — хорошие охотники. — А про себя он еще раньше решил: «Не смогут уплатить пушниной, отберу вон того быка, который возле сарая ходит. Никуда от меня не денутся. Не на своей земле промышляют. И юрты не ихние…»

Снова запировали.

Ермилка привез отца и жену с детьми. Они тоже присоединились к трапезе, выложив на стол и свое скромное угощение — сушеную рыбу.

После новой чарки Ма-Муувем повел торг. Он вытащил из кармана заранее приготовленную палочку — «долговую книжку» зырян. За все оптом он запросил тридцать связок беличьих шкурок — по десяти штук в каждой связке.

Наглость старшины отрезвила зырян. Мишка Караванщик протяжно свистнул. Женщины в отчаянии заметались: и отдавать продукты не хотелось, и брать было нельзя.

«Если принять без торга назначенную цену, — прикидывал Варов-Гриш, — Ма-Муувем заподозрит неладное…» И назвал:

— Двадцать связок!

— Пятнадцать связок, и то уйма! — удивился нерасчетливости товарища Гажа-Эль. — Добывать-то ноне нечем, да и будет ли еще белка…

— Будет. Ноне шишек много, — уверенно заявил Ма-Муувем.

Он принял цену Варов-Гриша. Добавил, что шкурку дорогого зверя — чернобурки или песца — примет за несколько связок беличьих.

— Быстро рассчитаетесь!

— Оно так, да зверь-то еще в тайге ходит-бродит, — поосторожничал Гриш.

За торгом с неослабным вниманием наблюдал Ермилка. Он не выказывал своих чувств, внешне оставался спокойным, ко всему безучастным, но про себя сокрушался: вот и зыряне попадают в сети старшины. Ермилке уж и подавно терпеть. Наверно, Гриш пьяный сильно. Большой долг!.. Никогда не кончат платить. Ермилка знает… Но молчать должен. Худо будет — старшина разгневается. Помирай тогда…

Ма-Муувем быстро сделал ножом на широкой гладкой палочке двадцать зарубок, потом привычно расщепил ее надвое. На одной половине ниже зарубок вырезал свой «ёш-пас» — родовой старшинский знак — в виде оленьих рогов. Эту половину передал Гришу. На второй дольке попросил его поставить свой «ёш-пас». Варов-Гриш концом ножа выцарапал на палочке первые буквы своего имени и фамилии. И старшина спрятал долговую палочку в карман своих залосненных штанов.

— Палочка надежнее бумажки, — сказал он удовлетворенно. — Палочка не вымокнет, не испортится. Долго терпит.

Гриш повертел свою палочку, размышляя, на кой ляд она, но, подражая старшине, сунул ее себе в карман.

Марья, жена Ермилки, и старая Пекла старательно заслоняли свои лица от сородичей мужчин краями платков, но, опьянев, позабыли об этом строгом правиле, а под конец и вовсе сняли платки. Потерял степенность, сделался безмерно шумным Ма-Муувем. У всех на глазах он обнимал Марью, лобызался с нею. А Пекла, не стесняясь, миловалась с Макар-ики. Сам Ермилка то ли не замечал ничего, то ли делал вид, будто равнодушен к ухаживаниям старшины за его женой. Он раскачивался из стороны в сторону и протяжно пел какую-то бессловесную песню.

Гриш снова взялся за тальянку. И зыряне под его нестройную игру заголосили кто зырянскую песню, кто русскую.

— Ух, веселая выпиваловка-едаловка! — выкрикнула довольная Гаддя-Парасся. Как и другие женщины, она ради праздника приоделась. Вино разрумянило ее, от хорошего настроения морщинки на лице разгладились. Куда только девалась ее обычная озлобленность. Время от времени Парасся чему-то лукаво улыбалась, может быть, мыслям, бродившим в захмелевшей голове. А может, ее смешили жаркие взгляды синих Мишкиных глаз. Взгляды эти ловила она на себе. Они приятно волновали ее, не на Сандру пялит Караванщик глаза!

Мишка в самом деле не спускал глаз с Парасси, дивился: «А ведь ничего бабенка. Телесами обросла. Вот тебе и шкилета болезная!» Приятную перемену в Парассе он отметил еще раньше и время от времени ловил себя на мыслях о ней.

«Конечно, Парасся не так уж молода, и зоб ее не красит, — думал Мишка сейчас. — Зато баба, видать, не из холодных к мужику — вон сколько детей нарожала. А Сандра и не хворая, да не больно охоча до мужниной ласки, по сию пору почему-то порожняя. Нет, не по Мишке угадала жена. А может, Сандра и не любит его? С Романом раньше крутила. В Вотся-Горте бельишко ему стирала. Окромя их двоих, никого тогда на берегу не было».

От этих мыслей Мишке сделалось обидно.

Было уже под вечер. В небе, как случается в такой день, стали собираться белопенные вихрастые облака, предвещая грозу. Ханты поспешили покинуть празднество, отказавшись допивать оставшиеся полбутылки. Их не стали удерживать.

Жара и вино разморили людей. Но расходиться никому не хотелось. Гажа-Эль плеснул себе в чашку остатки спирта, выпил и, уставясь помутневшими глазами на свои могучие руки, вяло лежавшие на коленях, уныло запел по-зырянски:

— А ну, горлань понятливей! Я эту песню не слыхивал, — потребовал Мишка.

Рослый, широкий, будто разбухший от выпитого, Гажа-Эль закачался и запел громче:

Мишка вставил тут со смешком:

— Ну, на это ты способен. Вон какой бык!

— Пык, пык, — с трудом пошевелил губами Сенька. Он давно клевал носом и, совсем окосев, свалился на бок.

Мишка похлопал его по остренькому плечу:

— Ты тоже пык, только маленький. Спи! Баю-бай!

Гажа-Эль, ничего не видя и никого не слушая, продолжал изливать свою печаль в песне, которую, похоже, тут же и складывал:

Голос Гажа-Эля задрожал, вот-вот сорвется, перейдет в рыдание. Мишка перестал над ним подтрунивать.