— Хватит дурить! Самого надо выпороть хорошенько! — Эль перехватил вожжи и рванул их так, что Мишка отлетел в сторону.

Эль натянул на Сандру малицу, поставил женщину на ноги. Но она, словно неживая, рухнула на снег. Тогда Эль подхватил Сандру на руки, как малого ребенка, и отнес ее в розвальни.

Мишка подобрал со снега вожжи, уселся рядом, бубня в остервенении:

— Будет знать…

Несколько дней Сандра не могла ни сидеть, ни лежать… Тело было в рубцах и кровоподтеках. Она металась в жару, заходилась долгим надрывным кашлем. Простыла — с ночи просидела без малицы на снегу, да еще в буран. На Мишкины вопросы она не отвечала. А Еленне еле слышно прошептала, что хотела повеситься, но не смогла и решила замерзнуть.

— Зря выручил Гажа-Эль… Пускай добил бы меня изверг мой… Нет с ним жизни… Опостылел он мне, ох, как опостылел…

Мишка приносил Сандру в баню прогревать паром от жарко нагретого камелька. Елення помогала ей там, утешала, как могла. Никто не мешал их беседам. В бане Сандра и наревется досыта, и выговорится, как на исповеди. Ничего не скрыла она от Еленни. Рассказала и о своих чувствах к Роману, и про то, как обещал он ждать ее, обещал принять, если худо с Мишкой будет, и про последнюю их встречу в дороге…

— От Бога мне наказание…

Елення лишь охала да ахала. Кое о чем она догадывалась, но и подумать не могла, что Сандра грешна в такой степени. А сказать об этом истерзанной, измученной соседке язык не поворачивался. Вот и убивалась Елення вместе с ней, и молитвы шептала. Но Сандре не становилось лучше. И Елення решила, что Бог не прощает грешницу. Однако не могла взять в толк: отчего Сандре больше кара, чем Парассе. Сандра лишь в мыслях грешила, а Парасся от чужого мужика родила, да еще двойню — и хоть бы что ей, поправляется. Не иначе, ждут Парассю мучения в будущем, и немалые…

Все население Вотся-Горта, даже Парасся, жалело Сандру. Ребятишки снегиря живого подарили — пусть тете Сандре скучать не дает.

Мужики пробовали гнать самогон, чтобы натирать им больную. Однако ничего у них не получилось — умения ни у кого не было.

Летели дни, недели. Сандре не становилось легче. Гриш созвал мужиков на совет.

— Загубим Сандру… В Мужи везти надо, — сказал он. — Вась — лекарь маломальский. У бабок какая-нито трава-зелье сыщется, быть не может, чтоб не было! Собачий жир или еще что уж верно есть. Думаю — Михаилу ехать… Пускай запрягает Карька…

Его выслушали молча. Все понимали, что это значит. В Мужи удастся проскочить по санному пути, а назад — навряд ли. После памятной пурги солнце пригревало сильнее. На сдувах да на буграх земля обнажилась, появилась первая талая вода. Значит, не на неделю уедет Мишка, а уже до вскрытия рек…

Глаза у Мишки радостно блеснули, но он тут же овладел собой, встал, сорвал с головы шапку и, не глядя на товарищей, сказал:

— Спасибо за Карька. Я не против… Раз уж так получилось… Один выход: подальше от грызни — и шабаш!..

Гриш ответил Мишке сухо и жестко:

— Верно, не по пути тебе стало с нами. Сподличал ты, Михаил, перед Сеней, перед Сандрой да и перед Парассей. И перед всеми нами. Мы тебя в парму брали с открытым сердцем, девушку какую просватали… Ни один из нас не без скверноты… да каждый держал себя… Ты все подорвал… Лихом поминать не станем, но и добром тоже… Эх, мать родная! Езжай!.. — с горечью заключил он.

Элю стало жаль Гриша — не за себя ведь одного убивается. Положил ему руку на плечо, сказал:

— Правильные твои слова. Да чего ты его уму-разуму учишь, не Федюнька он малолетний, не Энька — мужик. И уж коли в малолетстве его чему не научили — в старости не научишь. Пускай едет. Вот только одним конем ему не обойтись. Сандра хворая. Ей одни розвальни. А барахло куда? Забирай, Михаил, и моего Гнедка. А мы приедем по воде. Нам тоже неча дикариться в тайге… — Первый раз, кажется, Эль не произнес своего излюбленного присловья. Слишком значительна была минута и серьезен разговор.

— То-то и жаль, распадается наша парма, — впервые признал вслух Гриш. — Видно, придется согласиться с Куш-Юром… — И рассказал о предложении председателя возглавить Госрыбу, а потом встал и вышел из избы, чтобы не видели его огорчения.

До отъезда Мишка еще несколько раз ходил в тайгу, возвращался поздно, когда уже спали. Что он делал в лесу — над этим голову не ломали. Мало ли… может, тоска его гложет, совесть заедает…

Выехал Мишка из Вотся-Горта в пасхальный день — солнечный, тихий, теплый. Сандра лежала в розвальнях, на ворохе сена. Она кашляла, прикрывая рот рукавом малицы. Болезнь никого не красит, а ее особенно скрутила. Сандрины глаза, всегда живые, искристые, теперь запали, потухли, щеки ввалились, нос заострился. И только лихорадочный румянец на скулах оживлял лицо.

Сандра вяло и как-то равнодушно прощалась с провожающими. А провожали ее все от мала до велика, кроме Гадди-Парасси. Та боялась заголосить при расставании с Мишкой. Сандра попросила Еленню поднести к ней Федюньку. Приняв мальчика, она немного оживилась. Нашептала ему ласковых слов, покрыла его личико поцелуями. Но скоро устала, отдала мальчика, откинулась на сено, прикрыла глаза. Слезы упругими горошинками выкатились из-под ресниц, потекли по щекам. Было жутко глядеть на нее, больную, беззащитную, покорную, готовую ко всему, даже к самому худшему.

Мишку тоже было не узнать: приободрился, повеселел. С усмешкой на губах, ни с кем не разговаривая, он обходил розвальни, вроде деловито осматривал — ладно ли увязано. Можно бы трогаться, но он не спешил. Отчего? Уж, конечно, не оттого, что жаль было расставаться с Вотся-Гортом… В такую минуту и у птенца, рвущегося из-под надоевшей родительской опеки, наверно, все же сжимается сердце. А Мишка ничего такого не испытывал, не огорчался, что уходит от товарищей. Скорее всего, медлительность его была похвальбой — вот, мол, какой я: захотел — и еду, а вы тут прозябайте…

Но Елення и Марья рассудили по-своему — не трогается в путь из-за того, что ожидает Парассю…

И действительно, как только она появилась на крыльце, Мишка стянул рукавицу и пошел прощаться с каждым за руку. Все чего-то желали ему на дорогу. Один Сенька не подал руки и отвернулся, не пожелав ни прощаться, ни мириться. Мишка поднял выше курносый нос: как хочешь, была бы честь предложена, с меня не убудет. Попрощавшись со взрослыми, погладил головы ребятишек. Какое-то мгновение еще потоптался в нерешительности, кинув взгляд на крыльцо, где стояла Парасся, вяло махнул ей рукой, сел в розвальни рядом с женой и тронул вожжи.

— Не забудь, Михаил, сказать Куш-Юру, что я согласен быть во главе Госрыбы. Слышишь? — еще раз напомнил Гриш.

— Слышу, — не оборачиваясь, ответил Мишка.

— Погуляй, попей в радоницу за меня, — крикнул вдогонку Гажа-Эль. — Все только не вылакай, к нашему приезду оставь, якуня-макуня.

— Постара-аюсь! — обернувшись, ответил Мишка и лихо сорвался с места.

Со своего крыльца одна только Гаддя-Парасся махала ему вслед рукой, утирая нос и глаза, нисколько не боясь ни новых пересудов, ни Сенькиного гнева.

На нее старались не глядеть. Провожающие сбились в кружок и разговаривали, не желая расходиться.

— Несчастная Сандра, — вздохнула Елення. — Нехороший оказался Мишка. Караванщик и есть.

— Нашей вины больше — сосватали их, — добавил Гриш. — Будь нам нескладно-неладно…

— За Куш-Юром-то, поди, лучше ей было бы, — поддакнул Гажа-Эль. — Да и Парасся оказалась… якуня-макуня, — запнулся он, глянув на Сеньку.

Тот сделал вид, что ничего не слыхал. Но когда все направились к дому, он тоже повернул к соседям.

Медленно оживала природа. Неторопливо текли дни в ожидании отъезда.

Раньше середины июня не уехать. Все это знали и все же пристально, с надеждой следили за ходом весны: авось смилуется, поспешит… Ведь за месяц с лишним, пока вскроются реки, изождешься.