Волнение гребцов усилилось, когда показался Каменный мыс. Река в этом место словно усеяна камнями. В тихую погоду их хорошо видно и за десяток саженей, а в непогоду можно вблизи не заметить и либо лодку разбить, либо перевернуться. Чтобы объехать опасное место, вырулили на середину реки. Но там бушевали волны.

— Упаси Господь! — молилась Елення, когда лодка проваливалась в бездну или взлетала на гребне волны.

Илька вцепился в поперечную перекладину иззябшими ручонками, едва держался, чтоб не свалиться. Вскоре его стало слегка поташнивать. Сильный набег волны повалил мальчика на мешок с солью. Так он и остался лежать, беспомощно пытаясь укрыть лицо от ветра и брызг.

Елення беспокойно глядела, как барахтается на соляном мешке сын, слышала его плач, но не могла кинуться к нему на помощь: новая, еще большая волна окатила их. Надо было грести и грести. Она лишь крикнула:

— Иленька, не вставай! Ой, Боже сохрани!

А волны будто насмехались, хлестали и хлестали по лодке, по беззащитному ребенку. Мальчик ревел, глотал соленую воду. Голосок его тонул в реве бури.

Внезапно ветер утих. Словно натешился своей силушкой. Хорошо бы Ильку переодеть в сухое, но не во что было. Елення только прикрыла его брезентом, чтоб не так студило.

К месту они подъехали на восходе солнца. Гриш радостно встретил жену и сына. Но мальчик был вял, ко всему безразличен.

— Спать хочет, отнеси его в юрту, — посоветовал Гриш.

Елення подняла на руки сына и испугалась: у Ильки закатились глаза. Он задыхался.

— Илечка! Иленька! Что с тобой, родненький? — тормошила она сынишку. — Ой, не уберегла я сыночка своего. Ой, беда-беда!..

К полудню голову мальчика свело набок, руки и ноги скрючило судорогой, он впал в беспамятство. Елення не находила себе места. Не выдержал и Гриш: обхватив голову, заплакал…

Вот так приключилась беда с Илькой.

Полгода его кормили с ложечки. Постепенно головка выпрямилась, возвратилась речь, а ноги и руки не действовали и стали сохнуть.

Разное говорили о хвори малыша. Одни уверяли: сглазила его та старуха, что встретилась Еленне на пристани. Другие предполагали — простыл мальчик. А дядя Петул-Вась, служивший когда-то санитаром в армии, утверждал: племянника разбил паралич.

Всех окрестных бабок и гадалок обегала Елення. Она дала обет: если сын поправится, сходить в Абалакский монастырь, что возле Тобольска, за полторы тысячи верст.

По совету Петул-Вася Ильку каждый вечер сажали в деревянное корыто с горячей водой, сдобренной муравьиным настоем, укрывали с головой покрывалом. Мальчик задыхался, ревел, но его парили и парили, приговаривали:

— Коньэр ты наш… Потерпи чуток… Потерпи…

А ласковая и говорливая бабушка Анн лечила внука еще по-своему: натирала его куском красного сукна, смоченного каким-то вонючим мутноватым зельем. У Ильки противно щемило в носу, кружилась голова. Натертое тело горело, мальчик стонал от боли.

Прошло больше года. Илька научился сидеть. А вот ползать долго еще не мог. Не было силы в ослабевших руках. Чтобы заставить сына ползать, Гриш приделал колесики игрушечному коню. Илька тронет коня, тот откатится, и мальчик поневоле ползет, догоняет игрушку.

По вечерам в избе часто собирались соседи, знакомые. Кто с мальчишкой поиграет, кто забавное расскажет. Больше других с ним возился Мишка Караванщик.

Однажды он принес большой темно-зеленый увесистый шар. С виду — стеклянный.

— Что ты, Миш! Стекло разве годится в игрушки? Разобьется шар, порежется ребятня, — забеспокоился Гриш.

Мишка хитро улыбнулся, положил шар на стол, легонько подтолкнул его. Шар упал, стукнулся о пол, чуть подскочил и покатился к сидевшему на полу Ильке.

— Это поплавок от морской сети, — объяснил Мишка. — Увесистый, а в утробе пустой. Плавает за милую душу. И не бьется. На Обской губе подобрал. С моря приливом пригнало. Заморский, поди. У тобольских богатеев этаких не встречал. У тех одни деревяшки. А этот — во! Давно берег. На память о караванной житухе.

Шар сделал свое: гоняясь за ним, Илька с каждым днем все дальше и дальше отползал от постеленной для него оленьей шкуры.

У родителей появилась надежда: авось и без докторов станет сын на ноги. Докторов не было ни в Березове, ни в Обдорске, а про более дальние места никто и не помышлял.

…На масленице с Илькой приключилась новая беда.

Весь день мимо их дома катался народ на разукрашенных оленьих упряжках, на лошадях — верхом, в кошевках и в розвальнях. Улица звенела бубенчиками, колокольчиками, оглашалась гиканьем разодетых в праздничные малицы и меховые пимы разудалых ездоков, смехом и пением нарядных девушек.

В праздник всех тянуло за ворота. В избе осталась одна старуха Анн с малышами.

Илька попросил бабушку усадить его на сундук перед окном, чтобы он мог полюбоваться на шумное, веселое катание.

Бабушка уважила внука и сама глядела в окно. Но тут в зыбке заплакал другой внучок. Она оставила Ильку одного. Мальчик сидел спокойно, смотрел и вдруг увидел мчащуюся упряжку белых оленей, обрадовался им, рванулся вперед, с силой навалился на окно. Стекло треснуло и, будто острыми клыками, впилось в его лицо.

Родители за воротами услыхали крик Ильки, кинулись в избу. А там уже в беспамятстве бабушка Анн. Насилу высвободили окровавленного мальчишку. Петул-Вась зашил раны на щеке ребенка. Мало-помалу они зажили. Но шрамы остались. Видимо, на всю жизнь.

В Вотся-Горте Илька ползал уже бойчее, подолгу играл на лужайке, катая забавный стеклянный шар.

Однажды шар укатился с лужайки. Мальчик пополз за ним в траву, густую и высокую, с цветами, весь вымок в росе. Мать увидела его мокрющего, всплеснула руками, подхватила и — бегом в избу, обтирать, укутывать.

— Только бы не расхворался! — тревожилась Елення.

Невелико событие, но и о нем был разговор за обедом, когда вернулись рыбаки. Обо всем у пармщиков судачили, что за день случалось: и о значительном и о малом.

— Зря тревожишься. Илью Муромца купали в росе и вылечили, — тоном знающего человека успокоил Еленню Мишка. — Илья-то Муромец сызмала был калекой. Вроде вашего Ильки. А выкупали его в трех росах — и на ноги встал. Да еще богатырем сделался. Слыхали, чай?

Запали эти слова Еленне в голову, и стала она купать сына в росе — перед сном и рано утром. Вынесет голенького из избы, положит в мокрую от росы, прохладную, шелковистую траву и катает мальчика по ней под веселый говор и смех ребятишек.

— Ой, щекотно! Ой, хватит! Я уже мокрый! — молил Илька, хихикая и корчась.

А мать ему в ответ:

— Еще, еще, мой заинька! Еще, еще, мой маленький! Роса — травяная слеза. Чистая, радостная. Самая для тебя пользительная. Особливо со цветочков душистых. Вон сколько их ясных слезинок-бусинок в синих колокольчиках! Все их выльем-вытрясем на тебя, роднушечка мой. — И она стряхивала росу на бледное тельце сына.

Ребятишки вокруг звенели:

— Теперь Илька будет встанька!

— Илька-богатырь!..

— Правда, мама? — радовался Илька.

— Правда, правда, — подтверждала мать.

Мокрого, как после настоящего купания, Елення укладывала сына в постель, укрывала потеплее.

Однажды вечером после такого купания взрослые в избе заслушались Мишкиных рассказов про то, как калики перехожие напоили Илью Муромца зельем из встань-травы.

— Выпил Илья и сам себе не верит, — рассказывал Мишка. — Стоит совсем здоровехонек. Силушка покою не дает — так и прет из него. Схватил Илья дерево, дернул легонько и вырвал с корнем, будто травинку из сырой земли. Пошел в поле к старикам своим. Те рты разинули — сын ли это? А Илья вмиг очистил полюшко от вековечных деревьев и пней. Потом взялся за соху да тут же вспахал все полюшко безо всякого коня. Родители рады-радешеньки — сын Илья богатырем стал…

— Нам бы ту травушку найти, нашего Ильку вылечить, — вздохнула Елення. — Ведь есть же где-то. Не зря молва-то идет исстари о той травушке.