Но Гриш молчал, будто чего-то выжидая. И Куш-Юр подумал: может, стесняется, Гриш, история-то щекотливая… Однако и сам разговора не завел, а то покажется Гришу, ровно он, Куш-Юр, оправдывается… Вот и сидели, молчали.

На самом деле ни о каких сплетнях Гриш ничего не слыхал. Братья поведали ему только семейные новости. И молчание Куш-Юра он расценивал по-своему: «Гажа-Эль, поди, все уже выболтал…»

Гриш ожидал от Куш-Юра упреков, а может, даже разноса… Он не собирался что-то утаивать от председателя, просто не хотел, чтоб Гажа-Эль наболтал лишнего. А без того у Гажа-Эля, видно, не обошлось. Вот какой Куш-Юр мрачный!..

— Ну что ж, казни, — вздохнул Гриш.

— За что? — не понял Куш-Юр.

Неподдельное недоумение председателя ободрило Гриша. Опустив голову, не глядя Куш-Юру в глаза, он повинился во всем. Рассказал и про сделку с Ма-Муувемом, и про спирт-водку…

— Вот черт! — выругался Куш-Юр. — И сородичей своих, как вас же, спаса-ает, выр-руча-ает! Дерет втридорога. И все ему должники…

— Ну, а власть-то? — мягко спросил Гриш. Он не собирался укорять председателя в том, что Ма-Муувема все еще не взяли за загривок, не потрясли как кулака. Он просто надеялся услышать желанное обещание, что пармщиков выручат…

Но Куш-Юр промолчал. Долго и старательно он свертывал цигарку, не спеша закуривал. А закурив, пускал дым кольцами, наблюдал, как кольца вытягиваются, скручиваются восьмерками и одно за другим тают.

Гриш тоже помалкивал, теряясь в догадках. Поймав его напряженный взгляд, Куш-Юр процедил:

— Власть… Власть… Теперь его не возьмешь…

— Почто так?! — Гриш аж подскочил от удивления.

— Запрет… Не велено трогать.

Куш-Юр молча, с силой ударил каблуком сапога по земле.

Гриш от волнения сжал кулаки.

— Не кипятись, — осадил его Куш-Юр. — Сердце разуму тут не командир. Разум командовать должен сердцем. Дело куда как серьезно. Кормить народ во всей России надо, а хлеб и прочее у кого — у богачей или у мир-лавки? То-то и оно. В мир-лавке пока не богато, а у торгашей кое-что еще припрятано. Пускай торгуют, все людям польза.

— Выходит, Озыр-Макку из могилы поднимать? Зря прихлопнули, — насмешливо процедил Гриш.

Куш-Юр потемнел: сильно задел его Гриш.

— Его не за торговлю. А за то, что против нашей власти пошел. Это и сейчас с рук не сойдет, по загривку получат, да еще как!

— Значит, Ма-Муувему вольготность, дери с честного народа семь шкур…

— Думаешь, нам в удовольствие, в радость? — тяжело выговорил Куш-Юр. — Сам Ленин, Владимир Ильич, сказал — мол, отступаем, братцы, пока хозяйство малость подправим, а как поокрепнем, на ноги встанем — штурманем! Верь, ненадолго это.

Гриш сидел на старом пне огорошенный, потерянный, безвольно опустив руки. «Влипли. Влипли! — стучало ему в висок. — Отдавать придется целиком — сполна! Зря надеялся!»

Ему стало душно, будто сдавило горло.

— Чего приуныл? — словно откуда-то издалека, едва слышно долетел до него участливый голос Куш-Юра.

— Кое-что забросили нам в мир-лавку, — продолжал говорить Куш-Юр. — Хоть не так много, а все-таки. Хорошо, что приехали, получите свой пай. Рыбы-то привезли?

— Привезли, — ответил Гриш. И добавил: — И ягод-орехов. Все излишки.

— С пустыми руками не уедете.

— Зима долгая, — вздохнул Гриш. — А там и весна. Мы зиму на Ма-Муувема пробатрачим. А нам — ого-го сколько всего надо: прорех больше, чем в неводе ячей. Одна надея на мир-лавку.

Куш-Юр секунду поколебался и сказал:

— Так и в мир-лавке… К тому дело идет: по деньгам — товар, продал — купи.

— Мать родная! — Гриш в отчаянии хлопнул кулаками по бродням. — Полная погибель нам…

Вконец расстроился и Куш-Юр. Понимал, могут заголодовать пармщики, если все отдадут старшине. Пайки-то кончаются. Вдруг надеждой блеснуло воспоминание: инструктор из Обдорска… Пушнину отдавать Ма-Муувему не придется, власть не позволит.

Гриша это не утешило.

— Зато рыбу, окаянный, заберет подчистую. Пушниной, может, и лучше, ее ведь не пожуешь, не поешь.

— Ладно, чего-нибудь сообразим. В беде не бросим, — пообещал Куш-Юр, боясь зря обнадеживать.

Гриш не узнавал председателя. Куда девались его решительность и категоричность? И почему он не отдал распоряжения схватить живодера Ма-Муувема?! Не расспросил, как бывало, про каждого пармщика. Непонятная перемена. Впервые, кажется, обоим не нашлось больше о чем говорить.

Сославшись на то, что его ждут, Куш-Юр стал прощаться с Гришем. Не забыл пригласить его и остальных пармщиков в Нардом вечером на сходку. Гриш обрадовался сходке, обещал быть, смущенно добавил, что соскучился по Нардому и людям. Уже у самых ворот Куш-Юр решился спросить, почему Сандра не приехала.

— Сама почему-то вызвалась остаться, — пожал плечами Гриш.

— На чужих детях учится, как своих нянчить? — хотел пошутить Куш-Юр. Но шутки не получилось, а вопрос прозвучал грустно.

— Да нет, вроде не предвидится.

Куш-Юра это порадовало. Но он не подал виду.

— А Михаил где? Отдыхает с дороги?

— Наверное. В Сенькиной избе-развалюхе остановился.

— В Сенькиной?

— Ага. У нас негде, родня приехала. Гажа-Эль бездомный, сам в тесноте у дальних родственников. А у Сеньки — одна старая бабка сторожит.

Хотелось Куш-Юру сказать, что не следовало так делать, пойдут всякие кривотолки, грязь на пармщиков налепят… Вот и сам он понапрасну страдает… Однако удержался, только головой дернул вроде бы недовольно. Гриш будто догадался, о чем помыслилось председателю.

— Ты не думай… Не одичали еще — баб не перепутали.

В сельсовете Куш-Юра ожидала большая неприятность.

Посередине комнаты на полу стоял непочатый бочонок с брагой, ревмя ревела Экся, нервно тряс головой Биасин-Гал, возбужденно переговаривались комсомольцы, Писарь-Филь что-то торопливо писал за столом, перед ним сидел понурый Гажа-Эль.

— Опять нашли? У кого? — поморщился Куш-Юр. Он устал от подобных сцен.

— У него! У кооперации! — Вечка торжествующе ткнул пальцем в Биасин-Гала.

Тот сверкал глазами.

— Не бреши! Не у меня! У Экси. Так и пиши, писарь!

— Да твой же, Галка-а! Почему вре-ешь? — прорыдала женщина.

— Погоди, погоди. Нич-чего не понимаю, — развел руками Куш-Юр. — Элексей-то зачем здесь?

— Все настроение испортили, якуня-макуня! — огорченно крякнул Гажа-Эль.

— Сейчас объясню. — И Вечка доложил председателю, где и как нашли бочонок.

Нардом помещался под одной крышей с сельским Советом, во второй, большей половине бывшего поповского дома.

У этой половины имелся отдельный, парадный вход с крыльцом и широкими сенями.

Из двух смежных комнат сделали один длинный вместительный зал со множеством окон. Внутренней створчатой дверью зал соединялся с сельсоветом.

Обстановкой Нардом не блистал: десяток грубо сколоченных скамеек, длинных и коротких. Когда молодежь танцевала, скамейки сдвигали. Невысокий дощатый подмосток с занавесом из чьего-то каюкового паруса, видавшего виды на просторах Оби. На подмостке — небольшой крашеный стол с точеными ножками, два приличных стула и книжный шкаф с застекленными дверцами, — видимо, из поповской обстановки. В простенке между окнами, в глубине сцены, висел маленький портрет Ленина в рамочке, обтянутой кумачом. А над портретом во всю стену лозунг из бумажных букв, наклеенных на материю: «Мы наш, мы новый мир построим…» Еще несколько лозунгов, написанных чернилами на оберточной бумаге, висело на других стенах, оклеенных выцветшими обоями.

Освещался Нардом двумя керосиновыми лампами: настенной — в зале и настольной — на сцене.

Начинались сходки в Мужах всегда с опозданием.

— Нардом — не церковь, в колокол не звонят, зачем спешить, — обычно посмеивались селяне.

Многие и вовсе чурались сходок, держались в сторонке от разговоров о новой жизни, все еще не верили в долговечность Советской власти, хотя и шел ей пятый год. Иные не ходили, чтобы не слышать, как хулят прежние порядки. Другие боялись греха: комсомольского богохульства, осмеяния служителей церкви.