Но прямого согласия учиться никто не давал, ссылаясь на занятость по хозяйству, на дырявую память, на отсутствие бумаги и карандашей даже для ребятишек. Как всегда, шутили и подтрунивали над собой.
Куш-Юр слушал и довольно потирал руки. Он боялся решительного отказа. А раз по-доброму говорят, да еще шутят, то и согласятся. Понимал — стесняются, будто малые дети, учиться грамоте…
Пошутили, пошутили зыряне и порешили: посещать кружок ликбеза при Нардоме, добавив — по возможности. И еще поправились: пока только одним мужчинам, для пробы, что из этого выйдет…
— Выйдет! Так и запиши, Филипп. — Куш-Юр принимал все оговорки.
— Писарь с дыркой… Капнутый-лизнутый… — поддели из зала.
Все село уже знало про исправление испорченного списка. Сам писарь тогда же по оплошности обронил злополучную бумагу. Кто-то из посетителей сельсовета подобрал ее, дал грамотному прочесть, и поползли слухи про «капнутое-лизнутое».
Филь успел привыкнуть к новому прозвищу и сейчас строчил протокол, не обращая внимания на насмешки.
— А теперь пойдет разговор… — начал было Куш-Юр, но его прервал густой голос из зала:
— Кровопийцев-то когда покажете? Надоело ждать. Возьмем да уйдем!
Ничего не зная о затее комсомольцев, не предупрежденный ими, Куш-Юр подумал, что его снова провоцируют на пререкания с Озыр-Митькой. И он ответил резко:
— Если кому поглядеть охота — можем и показать. Не постесняемся! Не перевелись! Батраков за братьев выдают, породниться чают, думают, нам эти хитрости невдомек. Все видим! И вызволим батраков из тенет! На то поставлены. И власть имеем от рабочих и крестьян!
Тут выскочил на подмостки Вечка, шепнул Куш-Юру про затею комсомольцев. Куш-Юр нахмурился — понял, что излишне погорячился и, пожалуй, промахнулся.
— Тихо, тихо! — поднял руку Вечка. — Все покажем. Кончится сходка, и покажем. Кто уйдет — ой как пожалеет!
4
Вечка не восстановил порядка. Гул в зале нарастал. Из задних рядов выкрикнули:
— Эй, председатель! Молва идет — жениться хочешь на Эгруни. Правда, что ли?
И было не понять — то ли это обыкновенный житейский интерес, то ли хитрая подковырка. Да Куш-Юр и не вникал в тонкости, побледнел так, что это стало видно даже в продымленном и слабо освещенном зале. Сотни две глаз сверлили его, выворачивали наизнанку. Соображая, как поступить, Куш-Юр, сам не зная почему, покосился на Эгрунь и увидел: та радостно прижалась к подруге. Ненависть закипела в нем. Еще не обдумав, то ли он делает, только чувствуя, что молчать нельзя, он чуть слышно выдавил:
— Брех-хня-я! — И еще раз почти крикнул: — Бр-рех-хня-я!
Но этот выкрик не удовлетворил людей. Новые укоряющие возгласы посыпались с мест:
— Ай, председатель!.. За Юган ездили?
— Как не ездили — бабы видели…
— Вперед он, следом она…
— У поленницы свиделись…
— Место подходящее…
И пошло, и пошло… Словно гнойник прорвался. Выплеснулись разом все сплетни, грязные, липкие…
И поползли…
«Скажи, как было. И отстанут все!» — будто кто-то шептал Куш-Юру. Но он сжал губы: хоть и кулацкое отродье, но девка, позорить ее, а себя выгораживать — не мужское дело.
— Ну, хватит трепать! — взорвался Куш-Юр. — Говорю — ничего не было…
— Еще не говорил… — насмешливо выкрикнули из зала.
— Так уж и ничего… — усмехнулся кто-то.
Для Гриша все услышанное было неожиданностью. «Отчего Куш-Юр давеча про это не обмолвился? Али в самом деле дал опутать себя? Упреждал ведь… Поди, оттого такой невеселый был…»
Размышление его оборвал Мишка Караванщик, толкнул в бок и прошептал зло, почти вслух:
— Дела какие делаются… Что попы, что начальники…
Гадко стало Гришу. Куш-Юру он поверил без колебаний и, словно в пику Мишке, гаркнул во весь голос:
— Что вы, как бабы! Дайте сказать!..
— Говорю, ничего не было такого… — Куш-Юр запнулся.
— Вот это уж зря!..
Последний возглас развеселил мужиков, настроил их на нескромные шуточки.
— Такая сдоба, и не распочал! Эх, председатель!
— Я-то уважил бы, выручил бы ее…
— И я… Жаль, рыбалил…
— Го-го-го!.. Ха-ха-ха!..
Озыр-Митька словно взбесился:
— Цы-ыц… Сестра моя не такая! Брешет безволосый!
Гриш снова поспешил на выручку другу:
— Ничего он такого не сбрехнул! Все слышали!
— А что ездила с ним?.. — перебил Озыр-Митька.
— Пускай сама скажет! — потребовало сразу несколько голосов.
Эгрунь, всегда бедовая и самонадеянная, сникла, поняв, что от нее требуют всенародно исповедоваться… Все же она поднялась с места, хотела что-то сказать, но, закрыв лицо ладонями, вдруг, как подкошенная, плюхнулась на скамью, уткнулась в плечо подруги.
— Не дело делаете, мужики! Как председатель не позволю! У нас сходка, а не бабьи сплетни, не посиделки! — гаркнул Куш-Юр.
— Заодно с ней, вот и концы прячешь!.. — ответили ему.
Но Куш-Юр уже овладел собой, чувствовал, что способен вести этот нелегкий, но нужный разговор, который может разом оборвать все сплетни. Он парировал реплику:
— А вот, если хочешь знать, человек хороший, не заодно! Разной мы с нею веры!
— Разве же она некрещеная?
— Не про ту веру говорю. Я большевик, из трудящего народу! А она богатейка, дочь врага народной власти. На измену этой власти я не пойду, хоть тыщу раз красивая и сдобная!
И опять на подмосток выскочил Вечка. Не попросив слова, быстрой скороговоркой, возбужденно рассказал о ночном покушении на председателя. Куш-Юр пытался остановить парня. Но народ потребовал дать ему досказать до конца. Для большинства это было новостью. Стрелять в человека — не шутка! В зале воцарилась тишина. Только возле печки поскрипывала скамья, будто кто-то беспокойно ерзал.
— А кто стрелял-то? — нарушил тишину Гриш.
— Не поймали, — ответил Вечка. — Четырежды пальнул. Даже малицу изрешетил. Хорошо, толстая угадала…
В разных концах зала зацокали языками.
— Кто же палил? — повторил настойчиво Гриш.
— Кто, как не кровопийца! — бросил Вечка.
— Может, Яран-Яшка? По Эгруньке сохнет!.. — предположили в конце зала.
Яшка вскочил с места, затряс головой:
— Моя не стрелял! Пошто моя стрелять путет? Моя маленько попугал…
— Ишь, маленько попугал — четырежды пальнул!.. — возмутился Гриш.
— Моя стрелял нет. Я тумал, он люпит моя невеста. Сказал про северный закон. Моя только сказал. Но моя стрелял нет…
— А невеста-то кто? Эгрунь, что ль? — Мишка Караванщик притворился, будто не понимает.
Яран-Яшка радостно затряс головой и тут же скис, потупился, по-детски пожалился, что вот брат Митька согласен на свадьбу, а Эгрунь не желает за него выходить.
Мужики дивились:
— Дела-а!.. Озыр-Митька — брат Яшке… Хитер! Вовсе прибирает Яшку к рукам…
— Цы-ыц! Будет бренчать боталами! Не ваше дело соваться, куда не следовает! — ощерился Озыр-Митька.
Но мужики не унимались:
— Кто же стрелял в председателя? А, Митрий?
Озыр-Митька стал краснее волчьей ягоды, подскочил.
— Господи! Что же это такое?! За кого нас считают? Звери, что ли, мы?
Вскочил с места и Квайтчуня-Эська, затряс черной окладистой бородой, завертелся, ища сочувствия.
— Побойтесь Бога, мужики! — крестился он. — Мы еще не свихнулись, чтоб руку на власть поднимать! Пускай живет себе на здравие Роман, как его по батюшке… Иваныч, кажись…
Кто-то из зала, будто поверя бывшим сельским воротилам, сказал со скрытым ехидством:
— Ну, Митька да Эська — овечки. Это Эгрунька-заноза стреляла. Другой зазнобе чтоб не достался…
«Ой, беда-беда!» — обомлела Эгрунь, не поняв подковырки. Она сидела ни жива ни мертва: вспомнила вдруг то воскресенье. Яшка после обеда чистил ружье, набивал патроны. Под вечер куда-то пропал. Эськины сыновья приходили звать Яшку в Нардом, и она обегала все комнаты, весь двор — не нашла. Спросила Митьку, тот в ответ сердито рявкнул. Яшка вернулся под утро, весь промокший, притащил пару уток. Она ужаснулась своей догадке: хотели убить Романа!.. Только сейчас впервые поняла. Собралась вскочить, обличить и еще больше ужаснулась — что делает… Еще и брата, как отца… Но Роман? Голова шла кругом. А тут еще ее подозревают…
