Уже ночи стали темными. Заметно холодало. Густые туманы клубились над рекой, заползали на берег, окутывали кусты. Комары начисто сгинули. Без них дышалось легко и свободно.

Но появилась мошкара. Мелкая, как песчинки. Противная, надоедливая и вредная. Тело от нее зудело несносно. Хуже комарья были мошки. Есть на воле стало совсем невмоготу: уха ли, чай ли вмиг покрывались черным слоем, будто их густо наперчили. Хочешь — сдувай, не хочешь — ешь-хлебай прямо с присыпкой.

— Знать, самый что ни на есть мелкий пепел людоедский, — злились вотся-гортцы.

В Мужах такого горя они не испытывали. Пармщики все чаще вспоминали прежнее житье в селе. На работу выходили безотказно, дело делали, но больше молчком. Парассю и ту неслышно стало. Правда, нет-нет да прорвет ее. Но выкричится на детей да Сеньку и опять затихнет: то чему-то усмехается, а то в глазах тревога. Сандра и вовсе молчальницей стала, от всего отрешилась. Похоже, какая-то тяжесть ее давит. Елення с Марьей думали, понесла она, — давай советы сыпать… Но она не откликалась.

Гриш примечал перемены в бабах, да не больно ломал голову. Мужики его тревожили.

Он точно знал, когда все началось. Утром, после Ильина дня. Проснулись тогда сами не свои. Хватили лишнего, мутило. А как еще вспомнили, что полсарая рыбы стоила пирушка… Друг дружке в глаза не глядели. Было бы чем похмелиться, может, не так томило бы душу.

Гриш никак не мог простить себе этой слабости. При их-то бедности так пировать! И как на грех — в Илькины именины. Вроде ради этого и устроили пированье и влезли в долг к Ма-Муувему всей пармой.

Об этом пока никто не говорил, но рано или поздно скажут, кто-нибудь затеет скандал.

Оттого и не радовала работа. Вернутся люди с рыбалки, выложат улов, разделают, засолят, а в мыслях один подсчет: не в прибыток добыча, пропитую убыль покрывают. А зима подойдет — и шкурки Ма-Муувему. Вороха шкурок…

Попробуй теперь не отдай! Ма-Муувем такое подстроит через своих людей, что не обрадуешься. И сельсовет подивится: на что они спьяна понадеялись?

Зиму целую на Ма-Муувема батрачить. От пушнины разживы не жди. А рыба есть рыба. Да и путина кончается, а соли в обрез. Куш-Юр ничего не шлет, видать, в мир-лавке пусто.

На ту соль, что Ма-Муувем отвалил, засолили рыбы в аккурат столько, сколько ему же за винку выложили. Как будто усчитал.

Чем сильнее холодало, тем тяжелей становилось на душе. Подходит пора бесполезного труда — на хантыйского старшину…

Горькое похмелье!..

Вслух никто не роптал. Но долго тревога таиться не может. И она прорвалась.

А началось все, как часто бывает, с пустяка…

Из-за мошкары есть стали врозь, по избам. Наваренное сообща, как уговорились, делили по едокам. Запечалился Гриш. Плохой, выходит, из него кормчий. А что делать?

Крытой столовой не было. И до нее ли! В пору управиться с тем, без чего не обойтись. Без бани бревенчатой, например. А могла быть и столовая. Не попировали бы в Ильин день, и срубили бы — четыре мужика как-никак да Ермилка с Макар-ики.

«Вот так всегда: с ноги собьешься и пойдешь колдыбашиться», — думал Гриш и гнал от себя мысль, что жить горсткой, вдали от племени своего, от села родного — все равно что в утлой калданке держать курс в открытом море. Бросают волны калданку как хотят, с пути сбивают. «Но нет! — говорил Гриш себе. — Наперед умнее буду править».

Приметил однажды Гриш паука на окне: забился тот в угол рамы и распустил свою сеть.

Поначалу без интереса, от нечего делать, поглядывал он на паука, но, как это часто бывало с Гришем, увлекся наблюдениями и уже подолгу не сводил глаз с насекомого.

— Вы того, не смахните паука-то ненароком. Я еще не все про него узнал, — предупреждал он домашних.

Как-то услышал этот наказ Гажа-Эль и укорил соседа:

— Дуришь все!..

Попрек задел Гриша.

— А много ты про паука знаешь?

— А что про него знать? Зряшнее дело… — Эль отвернулся.

— Нет, мил друг! — раззадорился Гриш. — Не зряшнее. Вникни, до чего хитро все состряпано. Сеть свою до чего искусно сплел — картинка, мать родная! И выставил с умом — поперек угла, как поперек реки-протоки. Закрыл путь комарам, мошкам, рыбкам своим. Сам в свой чум забрался, полеживает. А попадись только какая-нито живность в сеть, вмиг учует, заспешит нярхулом закусить.

Гажа-Эль хмыкнул. Гриш-таки задел его любопытство:

— Нярхулом… Может, и рыбка-то — соринка…

— Не-е… На соринку не кинется, будет дрыхнуть. А комар ли, муха ли поймается, побежит… в одних подштанниках. Ей-бо! Во, гляди сюда…

Гриш взял со стола крошку сухаря и кинул ее в паутину. Паук никак не отозвался. Гриш торжествующе посмотрел на Гажа-Эля.

— Видал? Нет, брат! Не живая. Вроде камешка для него. Он и дрыхнет, сахарные сны видит…

Гриш был в ударе. Побросали свои дела жены, прекратили возню ребятишки, обступили Варов-Гриша. Всем занятно.

— Ну и Гриш! Брешет, как поп на молебне, — гоготал Эль.

— А сейчас подсунем ему живую рыбку… — Гриш оглянулся.

Остроглазая Февра быстро сообразила:

— Папа, вон позади тебя маленькая муха, о стекло бьется.

Гриш осторожно поймал мушку и бросил в паутину. В тот же миг из белого комочка — паучьего гнезда — выполз пузатый хозяин и бросился к живой добыче.

— Ну, что говорил! Полный угад! — Гриш потирал руки от удовольствия.

— Ой, паук муху ест! — воскликнул Илька.

— Нярхул свежует, будто сырка из мотни, — подхватил Гриш. — Ест и облизывается, аж завидки берут. Не подавится ни одной мушиной косточкой… Вон, управился уж. Без соли-хлеба. Чай, бедствуют, как и мы в сию пору…

Женщины смеялись от души, вытирали передниками глаза и губы. А детишки — те и вовсе держались за животики.

На паутине остались тонюсенькие, как волоски, мушиные остаточки. Паук еще немного поползал, будто выправляя сеть, и не спеша удалился в свое логово.

— Пошел сны досматривать, — подмигнул Гриш.

Гажа-Эль только головой покачал.

— Забавный ты мужик. Верно прозвали тебя — Варов. До всего тебе дело.

А Гриш дальше расписывает:

— Думаешь, как паук узнает в чуме своем про то, что в сеть попало? У него от сетки нитка в гнездо протянута. Лежит он себе, а нитку сторожит правой передней лапкой, может, и левой, если левша. Как мы, когда промышляем важаном. Сидим в лодке, сеть на дне, а от нее — нить на палец намотана. Палец и чует, когда рыба в сеть зашла. Наберется ее в важане — и улов тянем.

— Смотри, паук у людей научился, — осклабился Эль.

— Не паук у людей, а люди у него. Паук-то в воду не полезет смотреть, как люди промышляют. А человек не час, не год высматривал — да и перенял. И не у одного паука. Ежели глазастым быть, многому подивишься. Вот муравьи, например. Ох и толковые твари! А до чего дружны и работящи! Вот где парма! Встречу муравейник — оторваться не могу. Плохо, не понимаю ихнего языка. Чай, и песни поют. Дерут, может, горло спьяна, а нам не слышно.

Когда он это говорил, в избу вошли Мишка Караванщик и Сенька Германец. С чего разговор начался, они не знали и спрашивать не стали. Подождав, когда Гриш кончит, Мишка заметил:

— Что верно, то верно: не паук по-людски, а люди по-паучьи и не только сети вяжут, а и в сети заманивают.

Хорошее настроение Гриша как ветром сдуло: ясно, на что намекал Мишка. Такое и ему приходило в голову, но он молчал, не желая напрасно будоражить Эля и женщин. Он не ответил Караванщику, как бы мимо ушей слова его пропустил. Но Мишка не унялся. После небольшой паузы снова за свое:

— Про пауков да муравьев — гладко. А с Ма-Муувемом как будем?

— Крепко гульнули, — подал голос Сенька. Можно было подумать, они пришли с целью завести этот разговор.

— Илькины именины справили. — Мишка подмигнул парнишке.

— Боже мой! Что они болтают! — Елення кинулась к Ильке, словно хотела защитить его от новой беды, взяла на руки. — Сами вы, мужичье, затеяли пьянку, в долг залезли. Ой, беда, беда! — И убежала на кухоньку, готовая расплакаться.