Сандра осунулась. Парасся менее болезненно переживала разлад. Ей было недосуг. И прежде она не так-то легко управлялась со своей семьищей, а в нынешнем состоянии тем более. И хотя Парасся во всем виновата, первой пойти на примирение с Сандрой не желала.
В другой избе не ссорились, но и тут чувствовалась та же подавленность. Елення и Марья уже не перемигивались, не перешептывались — в открытую, как о достоверном факте, говорили о грехе Парасси. Осуждали ее одну. Сандре сочувствовали.
Мужья в бабьи пересуды не встревали и уже не одергивали жен. Гриш ругал себя за недогадливость. Женщины прозорливее оказались, точно учуяли. Мишка сподличал, значит… Перед товарищем — одно, а еще и перед пармой… Гриш будто ясно увидел: калданка, которую волны кидали, как хотели, которую он, выбиваясь из сил, старался вести выбранным курсом, дала течь…
Нет и не будет жизни в этой избе, знал Гриш. Расселить надо Сеньку с Мишкой. А куда? Один выход — кому-то меняться с Мишкой. Сеньку нельзя трогать с его оравой, да и Парасся тяжелая… Меняться, конечно, ему.
Переговорил с Еленней — та ни в какую. Не захотела идти с Парассей под одну крышу. Так уламывал, этак. Пригрозилась: Карька запряжет, не глядя на стужу, с детьми в Мужи подастся.
Намекнул Марье — та заодно с Еленней.
Поскреб затылок, покряхтел. Был бы лес наготовлен, срубили бы избу. Хоть и не время. Ну, что поделаешь, раз приспичило. Можно и в мороз ставить…
Все-таки не оставляла его надежда: как немного потеплеет — перетащить свои вещички на Мишкину половину, поменяться с ним. Поупрямится Елення и уступит, не без сердца, поймет: не надолго ведь, по весне поставят еще пару изб. Лес надо наготовить…
Наготовить…
Тут Гриш как-то терялся. Решил мужиков спросить. Согласятся — дело в шляпе.
Из хитрости, чтобы не выдать опасений, Гриш сказал однажды, будто впечатлениями делится, высмотрел-де неподалеку перестойный кедровник для сруба.
Мужики догадались, куда он клонит. Отказаться не отказались, но и желания не выразили. Было видно — нет у них охоты силу тратить…
Значит, жить долго в Вотся-Горте не надеются…
Гриш ожесточился против Мишки, придумал устроить над ним суд, выгнать его из пармы, как шелудивого пса. Не знал только, с чего начать. Отмахиваясь от прежних своих сомнений, Гриш винил во всем одного Мишку.
Придет время, и вотся-гортская парма возродится. Люди будут трудиться сообща в больших, богатых артелях, в богатых колхозах. Но вынянчат они новую жизнь всем родом, всем племенем…
А пока Гриш искал выхода. Искал объяснений.
— Отчего не ладим? — спросил он Эля, направляясь как-то утром в тайгу.
Эль, не долго думая, ответил — мол, от зависти и жадности. Припомнил, как Сенька набивал утробу яйцами сверх всякой меры, как Парасся хватала сырки себе на нярхул, и подвел итог: «И Мишка позарился на чужую бабу от жадности…»
— Жадность, — заключил он свои рассуждения. — То ли еще будет под весну, когда сусеки-то опустеют, якуня-макуня! — припугнул Эль. — Страшнее волка — человек!
— Уж будто в жадности все дело… Какой человек! — не согласился Гриш. — Ты, чай, не пожадничаешь.
— Почему? На сур пожадничаю, — засмеялся Гажа-Эль.
— И все же я в тебя верю. Последним куском ты поделишься. Да и про себя скажу: нет во мне этой… скверноты… Кабы вот так-то, один к одному подобрались, с одним понятием-разумом…
— Через сито не просеялись? — Эль с сомнением покачал головой.
— Это от того, что со сквернотой приехал Мишка, не скинул ее в Мужах, как вытертую малицу.
— А как скинешь, если она внутрях?..
Как скинуть — Гриш не знал…
Они дошли до места, где расходились их тропы. Налево — Гришу, направо — Элю. Остановились, набили трубки, закурили.
— Скажи, отчего не захотели бревна заготавливать на сруб? — спросил напрямик Гриш.
Эль с грубоватой прямотой ответил:
— Зряшная работа… Кому жить-то в избах?
— Как кому?
Но Эль продолжал:
— Германец, якуня-макуня, ни ружьем, ни капканом. Что учил ты его, что не учил… Вдвоем мы с тобой всех не прокормим. А у него еще прибавка… Его ли, Мишкин ли. А жрать запросит… Ну и я…
— Все! — взмахнул рукой, словно отрезал, Гриш.
Однако разойтись с тяжелым сердцем они не могли. Еще долго молча топтались на месте, пробуя лыжи на раскат, как перед разгоном.
— Опять порох-дробь кончаются, — угрюмо проговорил Эль.
Напоминанием о нуждах вотся-гортцев он хотел показать Гришу, что парма ему не безразлична и он не собирается покидать ее, как дезертир.
— Да, кончаются…
У Гриша зрело решение съездить в Мужи. Встретиться с Куш-Юром.
2
— Скоро поедем в Мужи, сынок, — обрадовал Ильку Гриш. — Малость потеплеет, выберем удачные денечки, тихие, с мягким снежком, и махнем. Нам много и не надо таких деньков — недельки хватит с избытком. Верно?
— Ага. Мне бы только бабушку повидать, да Февру, да Микула с Петруком и остальных. И на Карьке прокатиться.
— Прокатишься… Однако худо: не больно богатыми приедем-то. Пушнины маловато, нечем стрелять. В капканы да черканы горностаи тоже редко попадают. И сулемы-яду нет для лисиц. Куропаток разве повезем сколько-нибудь. А маловато все же. Надобно еще кой-что сообразить…
Илька, довольный, что с ним советуется отец, слушал серьезно.
— А что сообразим? — уточнил он.
Гриш подмигнул сыну и заговорщицки приложил палец к губам. Но секрета из новой затеи он не делал. Велел женщинам жечь больше дров, не жалеть. Но до золы не сжигать, а выгребать уголья и складывать их на дворе.
— На кой ляд? — удивились женщины.
— Увезу в Мужи, загоню кому-нибудь, — серьезно ответил Гриш. — Думаете, не купят? Э-ге-ге, еще как! В Мужах бедно с дровами-то. И не березовые они там. А самовары у всех. Хоть кипятком, а полощут селяне свои кишки с утра до ночи. И кузнецы есть. Уголья обеими руками возьмут, мать родная!
Эль скептически отнесся к задумке Гриша.
— Много ли наживешь на пустяке?
— Какую-нибудь цену дадут. Или променяю на что, потребное нам. Все-таки нажиток промеж делом. Жаль, не додумались ранее. Не один воз могли запасти. Посреди дров живем, лесины сами в печь тянутся… Нехозяйственные мы, без ума-смекалки. Орехов и ягод — и тех не сумели понабрать в излишке. А запросто могли и смолокурню сообразить…
Тут Гриш осекся — для чего говорит… Да и не случись разлад — вчетвером как со всем справиться-то?..
Вспомнились насмешливые слова Петул-Вася про красный скит. Неужто прав, неужто не следовало отделяться? «Читальщик», — недовольно обругал он брата, не желая признавать его правоту.
3
Наступили подходящие деньки — тихие, безветренные.
Ранним утром Гриш запряг Карька в розвальни. На задке в два ряда уложил мешок с углем. Посередине, как в кошевке, поверх сена расстелили меховое одеяло. Усадили Ильку, одетого в теплые меховые чулки, пимы и малицу, и хорошо укутали.
Илька откинулся на мешки с углем и сказал с восторгом:
— Угли как хрустят!
Стоявший рядом Эль рассмеялся.
— От углей в пути труха останется. Не тот товар, якуня-макуня.
— Выдюжит, — сдержанно молвил Гриш. — Не по горам-ухабам ехать. Верь ведь, сынок? А ну, Карько! Пошли-поехали!..
И сани тронулись.
Лишь тот поймет переживания Ильки, обреченного только сидеть или ползать в тесной избе, кто, как он, истосковался в недвижимости, кто жаждет простора. Езда, езда! До чего ты мила и желанна…
Мамка обвязала Ильке рот и нос платком. Но ему это не мешает пить воздух — густой, холодный, как остуженное молоко. Пьешь — не напьешься!
Строго-настрого наказала мамка не распахивать одеяло, не вертеться. Но разве удержишься, когда такой простор неожиданно открылся, когда вокруг все так быстро меняется. Только что перед глазами был знакомый двор с вытоптанным снегом у крылечка, с побуревшими тропинками между приземистых, темных построек. Были избы с обледенелыми оконцами и пухлыми белыми крышами, из труб валил бурый дым. А вот уже ровная, отлогая, заснеженная поляна заливного луга. И веет от нее свежестью, холодом.
