— Назад, назад едем! — удивленно воскликнул Илька.

— Здесь самое быстрое течение, — прошепелявил Сенька Германец. — Середина реки, стрежень. Обратно тащит лодки. Вот перевалим за середину и поплывем вперед.

Он сидел, крепко держась за руль. Улыбка не сходила с его лица, напоминавшего берестяную маску, — с острым подбородком, широким лбом, маленькими, как бедные чешуйки, глазами, над которыми словно приклеены пучки бровей из бурой и ломкой оленьей шерсти.

Мальчик слушал внимательно, кивал головой, будто понимал. А Сенька и впрямь подумал, что все объяснил малышу. И чтобы доказать свою правоту, скомандовал срывающимся фальцетом:

— Давай нажимай!

Но и без его команды гребцы дружно работали веслами.

Вскоре караван оказался рядом с тальниковым островом, узким и длинным, как бы разделившим реку на две части.

Гребцы оставили весла, залюбовались родным селом.

— Хорошее место выбрали когда-то старики, якуня-макуня, — нарушил молчание Гажа-Эль и сдержал готовый вырваться вздох сожаления: ему вдруг не захотелось уезжать.

А женщины себя не сдерживали.

— Кресты-то так и горят на солнце! Боже ты мой!

— Родные крыши — вон, вон! Аж сердце щемит!

— Красота-то какая! Мужи — будто пароход, — воскликнул Сенька Германец.

— Красота, а мы покидаем, — хныкнула Гаддя-Парасся. — Кабы не нужда… Будь проклята эта жизнь!

Неожиданно из-за реки донесся колокольный звон. Что тут началось! И взрослые и дети закрестились, да так истово, а женщины еще и запричитали:

— Суббота ведь сегодня. А мы?! Не услышим более Божьего голоса. Не будет он ласкать и радовать души наши грешные в глухом лесу…

Гриш беспокойно оглядел своих спутников. Прорвало все-таки, где не ждал. Раскиснут — тогда совсем беда.

— Ну-ну, поехали. Чего завыли… — тихо сказал он.

— Из-за тебя все! Увозишь вот!

От жены он такого не ожидал. Но с ней было проще, ей ответил строго и твердо:

— Ладно уж! Взялись, коль поехали. — И опустил весло на воду.

Караван нехотя тронулся с места. Взрослые погрузились в невеселые думы. Зато ребятню охватил невероятный восторг. Вдоль острова расстилался ярко-желтый ковер первых весенних цветов, которые распускаются на еще холодной и затопленной земле.

— Виж-юр, виж-юр! Желтоголовики! — радостно завизжали дети, перевешиваясь через борт и стараясь сорвать цветок. Удалось это только Февре. Остальных отогнала Гаддя-Парасся. Грести она не могла из-за болезни, и ей, к тому же кормившей грудью сынишку, поручили присматривать за детьми. Свалятся ведь сорванцы в воду, матери проклянут, да и про желтоголовики в народе говорят, будто они вредные. — Не сметь! — строго прикрикнула она на ребят. Но ребячий задор передался и ей, не удержалась, нарвала большую охапку, наделила своих детей, а потом и остальных.

Недолго тянулись тальниковые заросли, усеянные желтоватыми сережками, похожими на игрушечных барашков. Показался конец острова, изрезанный ручьями и протоками. Каравану предстояло обогнуть его.

— Скроются сейчас наши Мужи! — раздался непривычно громкий голос рулевого.

Место было опасное, течение сильное, лодки могло занести на прибрежные камни и коряги, надо было грести и грести, но как удержаться, как не поглядеть в последний раз на родное село.

— Прощайте, Мужи! Прощайте, Мужи! — печально вырвалось у всех разом.

Люди затихли, когда скрылось за поворотом родное село. Какое-то время обманчивое представление, будто вот оно, перед глазами, поддерживал доносившийся из-за острова колокольный звон. Но вскоре и его не стало слышно.

Тишина речного простора гулко отдалась в ушах.

— Все! Теперь уже все! И Мужей не видать, и Божьего голоса не слыхать! — И женщины зашептали молитвенной скороговоркой: — Прощайте, Мужи! Прощайте, Мужи! Прощайте, Мужи!..

Тоскливо было на душе у Куш-Юра, когда он уходил с берега.

Дорогой за ним увязался комсомольский секретарь Вечка. Юноша жалел, что его не пустили с Варов-Гришем. Эка причина! Век, что ли, ему секретарить? Другой на его месте может даже лучше справиться. И если на то пошло, он подговорил бы молодежь поехать с пармщиками. А что, свободное дело! С Варов-Гришем поехали бы многие, может быть, все. Там и работал бы с молодежью. Даже странно, что партячейка не позволила, побоялась растревожить матерей и отцов. А приди сейчас снова белые или кулаки-кровососы, опять восстание подыми, кому брать винтовки? Небось с отцами-матерями не посчитались бы!.. Какая уж тут работа без Гриша? Без его песен и гармошки ни девчат, ни парней в Нардом не заманишь…

Куш-Юр слушал излияния своего спутника, сочувствовал ему, но в разговор не вступал — не хотелось.

Паренек шел за ним до самого дома и, похоже, был не прочь заглянуть к председателю скоротать вечер. Однако Куш-Юр не проявил гостеприимства: хлопотный день утомил и общество Вечки было ему в тягость.

Квартировал Куш-Юр у многодетного крестьянина на краю села. В душной, перетопленной, с застоявшимся кислым воздухом хозяйской половине было шумно. Куш-Юр быстро прошел через нее в отведенную ему горницу. Там было чисто и свежо, но отдавало холостяцкой необжитостью. Сегодня он ощутил это особенно остро.

«Пожевать, что ли?» — Куш-Юр, как был в ватнике, достал из-под лавки мешок с сушеной рыбой, называемой по-местному «шомох». Такую рыбу он охотно ел и утром и вечером потому, что с ней было мало возни, да и полюбил ее за восемь лет жизни на Севере.

Но шомох на этот раз не возбудил у него аппетита. Он ел вяло, тяжело двигая челюстями и думая, что, пожалуй, напрасно не позвал Вечку, было бы не так тоскливо.

За стеной надоедливо шумели хозяйские ребятишки. Раньше он их не замечал.

Не убрав со стола, Куш-Юр вышел на крылечко переждать, пока в доме поутихнет.

Но за хозяйским двором ворчливо шумел извилистый Юган: он огибал Мужи с запада на север и там впадал и Малую Обь. За быстрой горной речушкой на фоне померкшего после заката неба таинственно темнел волнообразный увал.

«Надо же: день был ведренный, а к ночи помутнело. Как бы погода не взбаламутилась. Почти сто верст плыть им…» — Он беспокойно поежился.

Из сарая донеслись голоса хозяина и хозяйки. Собираются с утра порыбачить. «Многие выходят», — вспомнил Куш-Юр разговоры на берегу и успокоился: значит, не взбаламутится, рыбак в непогодь сеть не поставит.

«А что им непогодь? Ко всему привычные. Северяне».

Но, представив себе караван один на воде под этим неспокойным небом, снова встревожился. Все худое, что с пармщиками случится, и на его совести останется.

Жили бы под боком, все было бы спокойнее на душе. Ему мечталось сколотить когда-нибудь в самом селе большую артель или даже коммуну. Рассказывал он как-то на сходке селянам о взаимовыручке, взаимопомощи в эту трудную переходную пору. Народу было много — полный Нардом. Слушали внимательно, хотя и с явным недоверием. А Варов-Гриш возьми и загорись — правильно, дескать. Северянам, мол, взаимовыручка не диковинка. Начал толковать об артельной неводьбе, о парме. Можно, заявил он, сварганить не только сезонную парму, а постоянную.

Сходка зашумела, загалдела. Пошли смехи-пересмехи. А Варов-Гриш гнет свое: вот возьмет и докажет, что парма, да еще постоянная, самое подходящее нынче. Не было бы только в ней разладу. Он подберет в компанию одних трудяг — и айда куда-нибудь на волю-волюшку, на новые богатые угодья, подальше от разных насмешников и злопыхателей, от живодеров-кулаков. Пример другим покажет.

Куш-Юр горячо поддерживал его. О парме сезонной, будучи еще в ссылке в Обдорске, он уже слыхал, а теперь еще и постоянная будет… Хорошо! Гриш прав, с этого и надо начинать новую жизнь. И Куш-Юр загорелся этой затеей — благословил пармщиков в дорогу.

На крыльцо, обутый в мягкие кисы, неслышно поднялся хозяин, предупредил:

— Не застудись, Роман Иванович. От Югана-то свежо. Лихоманка б не напала…