Все призадумались: действительно, чепуха получается. Хоть откажись от помощника или дели улов поровну, в угоду Мишке.

Выход подсказал Сенька Германец:

— Ермилка-то, поди, не добавит невод, не сделает складчину сетями. Значит, давать ему маленько из улова — и ладно.

Гриш почесал за ухом.

— М-да… Вообще-то можно и так. Только если уж на глазок, то по-честному. — Ему хотелось и выйти из тупика, и не нарушать условий пармы, одобренных Куш-Юром.

На том и сошлись, хотя Мишка и морщился: подумаешь, по-честному, на глазок. Ханты надуть не грех, не разберется…

…Ермилка согласился. Старшина отпустил. Вскоре за протокой появился чум, покрытый берестой, похожий издали на островерхий стог сена.

Как и все мужики-ханты, не стриг Ермилка волосы, заплетал косички. Лицо его было густо усеяно синими крапинками: когда-то он заряжал патроны у костра, высыпал порох в подол малицы, но от шальной искры порох вспыхнул — и только глаза чудом уцелели. Пороховые метинки обезобразили ему лицо…

С Ермилкой приехала жена Марья с грудным мальчонкой и двумя дочурками трех и шести лет да старик отец Макар-ики, седой, с тощей бороденкой.

Новопоселенцы были тихи, неразговорчивы и очень бедны: носили дырявые малицы, до того старые, вышаркавшиеся, что никому не угадать, из какого они меха. Обувь им заменяли замшевые чулки выше колен, у подошвы отороченные мехом, тоже уже вышарканные. В этих чулках они ходили и в сухую погоду, и в ненастье. У Марьи было еще суконное платье неопределенного цвета, изношенное, грязное.

Отличались ханты трудолюбием. Старик, едва приехав, принялся плести гимгу, ловушку для рыбы, по-русски — морду. Марья, когда засыпал ее грудной сынишка, мастерила лукошки из бересты.

Ермилка горячо взялся неводить с артельщиками. Свой пай сразу же после улова он отвозил за протоку и возле чума засаливал рыбу в бочке или в большом деревянном корыте, вялил, сушил. В парму вступать не хотел. «Своим родом рвать нельзя. Без рода пропадешь», — говорил он. Никто ему не возражал. А то что он отдельно засаливал свою долю улова, было даже выгодно: запасы соли у мужевских переселенцев быстро истощались.

В общем, Ермилкой оставались довольны, и он, похоже, не раскаивался.

Через неделю с небольшим подошла к концу соль. Хоть и промышляли зыряне ветхим неводом, который то и дело приходилось чинить, но ловилось хорошо, очень хорошо. Соли требовалось много.

— У Ма-Муувема, поди, и соль есть? — пытал Эль Ермилку.

— Маленько есть…

— Едем к Ма-Муувему! — предложил Эль, втайне надеясь разжиться и вином.

— Знаешь, сколько он сдерет?

— А как путину упустим?

Довод был веский. Но Гриш предложил подождать катер, который обещал прислать Куш-Юр, авось не пустой придет, чего-нито подкинут им. Да и распечет их Куш-Юр. Рыба к Ма-Муувему, чего доброго, уйдет, катер порожняком вернется. Как Куш-Юру в глаза смотреть?

— Вот заладил, Куш-Юр да Куш-Юр! Или мы сами своему добру не хозяева? Что нам надо, то и сделаем! И шабаш! — ожесточился Мишка.

Даже Сенька, когда Гриш оглянулся на него, ища поддержки, отвел взгляд. Разъярился Гриш… Но что он может один против всех!

«Круто не поворачивай», — вспомнил наставление Куш-Юра… Соль впрямь очень нужна. Есть ли она в Мужах? Да туда и долго… А здесь наверняка и под боком…

Они возвращались с рыбалки, неторопливо гребли, переговариваясь вполголоса. Эль опять завел свое и даже ушам не поверил: Гриш согласился.

— Будь по-вашему! Съездим за солью.

Эль завопил от радости.

— Однако ездить не надо. Моя поедет, Макар-ики поедет, рыбу Ма-Муувему отвозить, спрашивать будем, — вызвался Ермилка.

— Завтра! — Элю не терпелось.

— Завтра — нет. Завтра рыбы мало.

— Чего — мало, калданка, поди, наберется.

— Калданка — мало.

— А тебе что останется?

— Сперва долг плати. Потом себе бери.

— Так ты много должен?

Напоминание о долгах заметно опечалило Ермилку:

— Не знаю. Однако много…

— Как не знаешь?

— Ма-Муувем муку давал, чай давал, винка… Платить надо. Без Ма-Муувема как жить? Совсем худо будет.

— Так ты давай к нам в парму навсегда, насовсем! — позвал его Гриш.

Ермилка головой покачал:

— Нельзя своего рода бросать.

— Худо твое дело, — посочувствовал Эль.

— Худо, худо, — закивал Ермилка.

Гриша охватило возмущение, зря дал согласие на поездку к Ма-Муувему! Рядом греб Мишка. Гриш процедил ему:

— А мы еще на поклон потянулись к обдирале-живодеру!

— На нас не разживется, знаем, где власть! — в полный голос отозвался Мишка и самонадеянно шевельнул усиками.

Густые, темные брови Ермилки нахмурились, он забормотал недовольно:

— Зачем лась? Лась мука, винка не давал. Ма-Муувем давал. Пошто болтать? Ма-Муувем услышит — мне худо будет. Больше винка не даст, муки, чай-табак не даст. Как жить буду?

«Еще передумает ехать!» — Эль поспешил вмешаться.

— И впрямь — чего болтать? Не бойся, — потрепал он Ермилку по плечу, — не скажем власти. Это так, зря брехали, на ветер. Пускай выручает нас Ма-Муувем. Заплатим и спасибо скажем.

Ермилка немного успокоился, даже криво улыбнулся.

— Ладно. Маленько поговорю с хозяином. Может, выручит, может, нет.

Летний стан рода Ма-Муувема расположился на берегу Большой Оби, выше Вотся-Горта.

На зеленой лужайке в беспорядке стояли островерхие чумы, в эту летнюю пору покрытые берестой. Возле каждого жилья дымились костры, бродили лениво собаки, на вешалах сушились растянутые сети, висела связками рыба, вялилась.

Чум старшины Ма-Муувема выделялся и размерами, и тем, что рядом с ним, под навесом, выстроились ряды бочек и ящиков — богатые запасы рыбы. Такие же бочки и ящики теснились и в большом каюке, принадлежавшем старшине. Вдоль берега стояло множество других лодок — больших и малых.

Ма-Муувем, коренастый, с висячими темными усиками, черноволосый, остриженный под кружок, на вид еще не старый. Двигался он медленно, должно быть, старался придать себе больше важности и мудрости. Ведь недаром его зовут Ма-Муувем — Моя Земля. Даже мало нуждающиеся сородичи признавали Ма-Муувема своим главой, ответственным за всех перед властью, — старой ли, новой ли. Ему сдавали прежде ясак, и он вносил его за весь род в казну. Он был и судьей, разбирал споры между сородичами, определял меру наказания, вплоть до предания виновного властям.

А бедные сородичи — ими же были без малого все — полностью зависели от Ма-Муувема. Его неводом на его лодках они промышляли на полупаях, ему сдавали свои уловы за продукты и товары, а чаще всего в уплату прежних долгов, которые никогда не кончались.

Семья Ма-Муувема была небольшая: две жены — пожилая Пекла и молодая Туня, обе бездетные, и хромой племянник-сирота — девятнадцатилетний Пронька.

Мужиков на стане Ермилка не встретил — неводили. Бабы и ребятишки разделывали и засаливали рыбу. Тем же занимался возле чума и Ма-Муувем.

Старшина даже не поинтересовался, много ли Ермилка привез рыбы, не спросил, хорошо ли ловится в Хашгорт-Егане. Бросил взгляд на Ермилкиного отца, выразил неудовольствие.

— Оба мужика кинули рыбалку! В разгар лета! С бабой мог приехать.

— Баба с грудником, — виновато пояснил Ермилка и, желая его поскорее задобрить, сообщил:

— Зыряне соль всю высолили.

— Гм! Худо дело без соли.

— Худо. Совсем худо, — подал голос Макар-ики и поскреб под косичками. — Хлеба нет. Ничего нет. Одна рыба.

— Кругом нынче беда. — Ма-Муувем перестал разделывать муксунов, поспешил к лодке Ермилки — принять рыбу, словно вдруг испугался, что добыча уплывет обратно в реку.

Он окинул оценивающим взглядом бочку и два больших корыта с рыбой, слегка поворошил ее сверху, велел перегружать в свой каюк. Пробурчал:

— Маловато. А долгов у вас ой-ой.

Замечание Ма-Муувема еще больше пригнуло и без того робевшего, ссутулившегося Макар-ики.