Сандра и не отказывалась.

За караульщика оставили еще и Сеньку.

— Только вы с Сенькой-то… одни тут… не того… — лукаво пригрозила Парасся и залилась смехом.

Рассмеялись и другие.

— А вот и того! Тебе назло, — смерила ее ненавидящим взглядом Сандра и стремительно вышла из избы.

За спиной она услышала неожиданный гневный окрик Сеньки, видимо, адресованный жене: «Не брехай!»

Сплетни, вязкие, как мужевская осенняя грязь, облепили Куш-Юра. И ничего он не мог поделать. Каждое его действие толковалось вкривь и вкось. И непременно связывалось с Эгрунью.

Квартира, которую он снимал, находилась далековато от Совета, и добираться до нее, особенно вечером, по топкой глинистой тине, не просыхавшей за лето и раскисавшей после первых же осенних дождей, стало трудно. Все подмечающий Писарь-Филь присоветовал ему комнатушку в избе пожилой, три года назад овдовевшей Марпы-Абезихи. В отличие от многих мужевских хозяек Абезиха была чистоплотной. В селе она слыла умелой свахой, мастерицей оплакивать невест на свадьбе, этим и кормилась. Одно время она еще шинкарила, ночь-заполночь у нее можно было раздобыть самогону. Несколько раз ее уличали комсомольцы, наказывал Совет. И она бросила это занятие еще и потому, что ее десятилетний сын Евдок, не по летам рассудительный и работящий, противился запрещенной торговле. Евдок рыбачил сетями по-взрослому и приносил нажитка почти как заправский мужик. Концы с концами они сводили. Куш-Юр поколебался немного и переехал, прикинув: коль Абезиха пускает его во вторую комнатушку, значит, напрочь рвет с прошлым.

Но только он сменил квартиру, и поползли по селу разговорчики: «К Эгруньке поближе перебрался», «Сваха — она и сводня, в избе и проосенничают и позимовничают, за рекой-то сейчас не помилуешься». Ходила еще байка, будто это Эгрунька упросила Абезиху заманить к себе Куш-Юра, приворожить председателя.

Писарь-Филь каждое утро выкладывал какую-нибудь нелепицу. При этом он шумно возмущался, в тайне тешился сплетнями, радовался: уж теперь-то председатель у него на крючке. Куш-Юр в конце концов отказался слушать Филины новости. От них у него что-то да накипало и оседало на душе, не давало покоя.

В селе, каким забором ни огораживайся, каждый знает о другом все. Секретов не бывает. Стало известно и про заречную встречу председателя с Эгрунью. Откуда — Куш-Юр ума не мог приложить. У поленниц, кроме их двоих, живой души не видал — птица разве пролетала. Переезжали они реку в ту и другую сторону порознь, в разное время, на берегу никто не встретился. Сама Эгрунь растрезвонила? А зачем ей себя ославлять? Нарочно все подстроено, чтоб его оплести? Если так, артистка она, натуральнее не сыграть. Может, мстила, что не поддался ей? У баб такое бывает…

Эгрунь ли тому причина или другое что — не разберешь. Но неприязнь к председателю в селе росла и из тайной переходила в открытую.

Как-то однажды Куш-Юр шел берегом. Он дивился спаду воды. Ведь к самой горе подступала, а сейчас отошла саженей на пятнадцать, если не больше. Будто место высвободила, куда лодки поставить. Рыбаки возвратились с лова, лодок этих выстроилось столько, что к воде не подойти. Как добрые послушные лошадки стояли они. Испытав на своих просмоленных боках хлесткую ярость обской волны, они теперь покорно ждали, когда их выволокут к самой горе, на зимнее стояние. Кое-кто из разворотливых хозяев уже сделал это. Их лодки лежали опрокинутые вверх дном, подпертые колышками… Речные труженицы устроились спать до весны. Но таких было мало.

Большинство односельчан еще перевозило сено с заречных лугов. Вездесущие мальчишки еще рыбачили с лодок. То и дело парнишки с радостными возгласами выдергивали из воды зеленобоких рыбешек. Щурогаи — молодые щучки — обильно расплодились к этой поре, хорошо ловились на приманку из кусочков рыбы, даже соленой. Юным рыбакам не мешало сено, рассыпанное при выгрузке и плывшее под удилищами. Ручонки у мальчишек иззябли, стали иссиня-красными. Иные стояли и сейчас босоногие, в рваных измокших штанишках, зубами пощелкивали, поеживались, а удили — азарт рыбацкий с малых лет — рыболовы.

Куш-Юр остановился поглядеть на мальцов, прислушался к их разговору, усмехнулся независимо-самостоятельному тону детей.

— Микулка! Петрук! Что вы знобитесь в этакую пору?! Лета не хватило вам? — окликнула тут двоих парнишек рослая зырянка. Она увязывала в лодке большую охапку сена, собираясь унести ее домой.

— А вам, тетка Малань, хватило? — с бойкой насмешечкой отозвался один из пареньков — белокурый, в вышарканной малице и таких же вышарканных бахилах.

— Сама-то не управилась с сеном, — солидно добавил второй, поменьше ростом, русоголовый. Он деловито насаживал приманку на самодельный, из проволоки, крючок.

Тетка Малань засмеялась, крикнула соседке:

— Смотри-ка! Зубоскалы какие у тебя…

Соседка прикрикнула на мальчишек:

— Ну, бездельники, попросите молочка, припомню, что не помогали матери сено таскать!..

— Мы и на щучках своих проживем, — важно ответил меньшенький.

На это Малань всплеснула руками:

— Ох и мальчишки в Мужах! Завольничали! Им слово, а они тебе — полный туесок.

Куш-Юр и не думал вступать в разговор, но мальчишки до того умилили его, что он громко их похвалил:

— Хорошие ребята! Боевые!

И будто спугнул всех. Мальчишки, пренебрежительно глянув на председателя, отвернулись, давая понять, что в его одобрении не нуждаются. Женщины, подхватив вязанки, заторопились в гору. Куш-Юр неловко потоптался, что-то невразумительное буркнул и побрел дальше.

В Совете его ждал Яран-Яшка. Сам, без вызова пришел. Одет парень был в чистую малицу, добротные сапоги, опоясан кожаным ремнем с ножнами. За лето скуластое лицо Яшки совсем почернело.

— Рассказывай, как промышлялось. Да присаживайся поближе! Рыбы-то много сдали? — вертя цигарку, спросил Куш-Юр как можно веселее и радушнее. Он не сомневался, что пришел Яшка к нему из-за сплетен об Эгруни.

— Маленько топыли, — негромко ответил ненец, не глядя председателю в глаза.

— Почему же маленько? У Озыр-Митьки да чтоб улов был плохой! Невод у Митьки лучше, чем у других, да и лишний пай он получал от ватаги. Так ведь?

Яшка наклонил голову. Говорить об этом ему, по-видимому, не хотелось.

— Что ж ты молчишь? Может, курить желаешь? Угощайся. — Куш-Юр пододвинул ненцу свой кисет.

Яшка не прикоснулся к табаку. Писарь-Филь громко скрипел пером и делал вид, будто его нисколько не интересует беседа председателя с ненцем. Потупив глаза, Яшка проговорил со вздохом:

— Тело есть. Прат послал.

— Какой брат? — не понял Куш-Юр. — Озыр-Митька, что ли?

— Ага.

— Ну и брат! Самый настоящий хозяин он, а ты батрак. Ты имеешь право получать с Озыр-Митьки надел за долгое батрачество. И мы поможем тебе по всем законам Советской власти. Понял?

Яшка гневно сверкнул глазами.

— Пошто так говорить! Какой я патрак? Я патрак нет! Моя том тама. Я тама вырос. Никута не уйту.

Филь уже не скрипел пером. Отложив ручку, он ловил каждое слово, сказанное Яшкой и председателем, и глаза его так и бегали с одного на другого.

— Женит тебя Митька на сестре и вовсе заарканит, — продолжал Куш-Юр. — Хочет ведь женить?

— Правта, правта, — в раскосых глазах Яшки сверкнула злоба. — А ты мне торога закрываешь. Ты! — Он ткнул пальцем в Куш-Юра, чтобы не было никакой неясности.

«Этого еще не хватало! — Куш-Юр покосился на Филя. — Ишь, уши развесил».

— Что ты, Яков! Наоборот, стараюсь, сколь могу, помочь и тебе и другим…

— Нет! Нет! Нет! Ты мне мешаешь! Торогу закрываешь! — Яшка вскочил.

Куш-Юр тоже встал, усадил Яшку на лавку, примостясь рядом, дружески обнял парня за плечи.

— Постой, постой, не горячись…

— Митька говорит — ты хутой человек, — не слушая его, продолжал Яшка.