С Ильина дня заметно убывали белые ночи, становились прохладными и росистыми, а то и легкий иней выпадал, исчезали изрядно надоевшие комары. В страду Ильин день бывал долгожданным. И если к тому же еще он выдавался ясный, погожий, как вот на этот раз, после прошедшей накануне непогоды, то и вовсе хотелось отпраздновать его от души.

Только как праздновать — ни хлеба, ни чаю-сахару, ни выпивки. Ни церкви на острове, ни хотя бы колокольного звону поблизости.

Женщины Вотся-Горта были удручены. Ничто их не радовало — ни голубое небо, которое будто чисто-чисто вымели, как избу перед праздником, ни стоявшая необыкновенная, не иначе как божественная тишь, когда и травы и листья, словно зачарованные ослепительным блеском воды в реке, боялись шелохнуться под лучами яркого солнца.

Мужики тоже слонялись хмурые. Накануне получили через Ермилку неутешительные вести от Ма-Муувема. И в недальнем от их острова селении Кушвож, как сказывал проезжавший мимо Вотся-Горта рыбак, мир-лавка все еще пуста. Ждут. В Обдорск, слухи ходят, муку и другое съестное доставили. Но ведь когда развезут по Северу!

— Вон и рай, возьми да помирай! — мрачно острил Мишка Караванщик.

Гажа-Эль и вовсе горевал. Варов-Гриш как мог утешал товарища. По правде говоря, ему тоже хотелось гульнуть сегодня на именинах сынишки Ильки. Хотелось и отвлечься от забот. Нехватка соли грозила сорвать наладившуюся было работу. Оставалось соли на два средних улова. Все это знали, и у всех опустились руки. Обещанный Куш-Юром катер не приходил, того и гляди, рыбу не во что станет складывать. Так что уже и не в одной соли дело. Но и путина не вечна. Всего обиднее — рыба больно хорошо шла! Лес начать разве рубить на две избы? Их, конечно, надо ставить. Но ведь лес валить — самая зимняя работа… А придется, наверно. Мужики без дела совсем расхолодятся.

И тут вдруг к острову причалила Ермилкина калданка: приехал Ма-Муувем с Пеклой.

Старшина прибыл в Вотся-Горт с рассветом. Но до полудня скрывался в чуме своего сородича. А лодку с продуктами спрятал в кустах.

— Вуся! Вуся! Здравствуйте! Здравствуйте! — обрадовались гостям зыряне. Пусть Ма-Муувем и прибыл к ним с пустыми руками, надежда все же блеснула: зря не поедет.

— Вуся! — сияли и ханты, здороваясь с хозяевами за руку, Ма-Муувем еще добавил по-хантыйски, складно: — Сяем путэн кавырта, корничаян лэсятта.

Зыряне его поняли: «Кипяти чай да в горнице угощай», — засмеялись и сами давай шутить:

— Чай давно готов, да где-то потерялась заварка…

— И горница просторна, как мышиная нора…

— Однако зайдем. Посмотрим вашу горницу. — Ма-Муувем почти свободно изъяснялся по-зырянски, однако предпочитал отвечать на своем языке.

Гости направились в избу Гриша и Эля.

Ма-Муувем, едва переступив порог, обшарил глазами углы избы и, найдя иконостас, стал перед ним навытяжку, мотнул головой, повернулся через левое плечо, снова мотнул. Трижды проделав так и ни разу при этом не перекрестив себя и не произнеся молитвы, он отошел от образов, чинно уселся на лавку. Пекла была некрещеной и не молилась. Она как вошла в избу, так сразу опустилась на корточки у входа: сидеть на стульях или лавке не умела.

Женщины завели с гостьей негромкий разговор. Мужчины тоже беседовали чинно. Вначале, для приличия, похвалили погоду, потом помянули рыбацкие успехи и уж тогда заговорили о своих нуждах.

Хантыйский старшина теребил усики, делая вид, что сочувствует затруднениям зырян, без конца «такал». Качал головой.

Эль слушал, слушал эту беседу, в конце концов не выдержал, спросил напрямик:

— Что же ты, старшина, пустой-то приехал? Неужто так ничего и нет у тебя? Ведь не жизнь у нас, а пагуба. В праздник и то не выпьешь!

Ма-Муувем выждал минуту и ответил сдержанно, с расстановкой:

— Ма-Муувем — старшина. Ма-Муувем — не купец. Купцов — нет. В мир-лавке тоже нет. Вам взять негде. Мне взять негде. Понимать надо. Ай-ай-яй! — воскликнул он, осуждая то ли непонятливость Гажа-Эля, то ли плохую жизнь без купцов.

Наверное, оттого, что гость держался излишне настороженно, словно боялся выдать себя, Гриш не обманулся в ожиданиях. Дернув Эля за рукав, попросив его не вмешиваться, он сказал:

— Соли да хлеба бы нам.

— Соли привез я. Маленько, — негромко сообщил Ма-Муувем.

— Сколько? — обрадовался Гриш.

Ма-Муувем, прежде чем ответить, пристально вгляделся в загорелые, обветренные лица хозяев.

— Мешок, может, будет, может, нет, — пояснил он неопределенно.

— Маловато. Пармой неводим.

— Сколько нашлось у меня, столько и привез. Но дорого стоит. Все теперь дорого. Во всем нужда.

— Не дороже рыбы, чай. А то какой толк засаливать ее?

— Сладим как-нибудь. Чего спешишь? — Ма-Муувем важно посасывал табак за губой. — Праздновать сперва надо.

— А с чем праздновать-то? — простонал Эль. — Я б все отдал за сулею водки или лучше спирта.

Ма-Муувем засмеялся:

— А что у тебя есть? Рыба одна…

— И рыба, и варка, и жир. — Эль широко расстегнув ворот линялой рубахи, стал гладить раненую грудь, возбужденно заходил по избе. — Бери, старшина! Все бери! Только спаси… Душу, понимаешь, томит, нетерпячка.

Ма-Муувем сполз на пол, поджал ноги. Видно, устал сидеть на лавке.

— Рыба, варка, жир… Моя семья — всего две жены да племянник. Своей рыбой сыты. Мир-лавке отдам — мне ничего. Верно?

— Рыбы не хочешь, пушнину дам зимой! — Эль протянул ладонь — мол, давай ударим по рукам.

Ма-Муувем ухмыльнулся:

— Э-э, пушнина в лесу. Гуляет — не боится. Дроби-пороху нет. Да и охотники вы не больно шибко.

— Ну да! — хмыкнули враз Эль и Гриш.

Беседа длилась бы, может, еще долго, но бабы сообщили, что еда готова.

Тут Эль вовсе вышел из себя:

— Не буду праздновать без выпивки, якуня-макуня! Хоть гром Ильи на мою голову! Лучше завалюсь дрыхнуть!

Ма-Муувем поднялся с полу, опять важно уселся на лавку.

— Охо-хо! Ладно, выручу ради такого дня, — вздохнул он, задрал подол парки и вытащил сулею спирту.

— Живем! — воскликнул Мишка Караванщик.

Но Ма-Муувем отвел руку с бутылкой за спину.

Однако сперва купить надо, потом пить.

— Говори цену скорее, якуня-макуня!

— Винка нынче ой-ой дорогая. Целую бочку рыбы стоит, наверно.

— Да ты что! Как не стыдно обдирать нас? Мы ж работные, а ты не купец, — заторговались зыряне.

— Ну, тогда два ящика рыбы, — резко снизил цену Ма-Муувем.

Но и это было дорого. Женщины, прислушиваясь к торгу, заойкали, заахали.

Мужики переглянулись.

— Может, дадим? Отвалим два ящика? Где наше не пропадало! — вдруг расщедрился Гриш.

— Дадим! По пол-ящика с рыла. Зато разговеемся! Спирт же! — Эль азартно потирал руки, топчась перед старшиной.

И торг состоялся: бутылка перешла в руки Гажа-Эля.

Праздновали на воле, у костра на лужайке: в избе было и тесно и душно. На расстеленном брезенте, как на скатерти-самобранке, в чашках, в маленьких деревянных корытцах, в берестяных лукошечках было все, чем богаты хозяева: вареная, жареная, малосольная рыба, варка, жир, сметана, творог, смородина и даже несколько сухариков.

Ма-Муувема и Пеклу посадили на самое почетное место — против солнца. Рядом примостились Гриш и Эль, старые знакомые хантыйского старшины: нужно было окончить деловые переговоры. Остальные разместились где кому удобно. Садясь, все поджали ноги.

— Будем делать пори, — весело провозгласил Гажа-Эль и помахал над головой заветной сулеей.

Пори — хантыйское пиршество, часто с жертвоприношениями водяным или лесным духам. Гостям польстили слова Гажа-Эля, лица их расплылись в улыбке.

— Сделаем пори в честь нашего Ильки. — Елення погладила по головке сына, сидевшего рядом с ней в чистенькой рубашке.

Тот в смущении уткнулся в материн рукав. Ма-Муувем уставился на парнишку…

— Именинник, значит. Жалко — курли[15] с малости. Мой племянник — тоже курли. Однако большой, маленько мне помогает.