Гриш спохватился:

— А Ермилка чего? Позвать надо.

Ма-Муувем остановил его.

— Маленько ждать будем!

— Начнем. — Гажа-Эль потянулся к чашке Ма-Муувема, чтоб наполнить ее первой, но старшина воспротивился.

— Нам с женой, однако, не надо, не надо!

Такого отказа требовала церемония вежливости. Хозяева в ответ должны как можно громче уговаривать гостя все же выпить. И они заговорили враз, каждый свое:

— Почему же отказываешься! Нет, нет! Непременно выпей! Вкусный спирт!..

— Ваша винка, вы купили. Сами пейте. Мы так покушаем. Верно, жена? — Ма-Муувем для вида советовался с Пеклой.

— Ситы, ситы. Так, так! Пить не надо. — Иного Пекла и не смела сказать, но, жадно облизнув бледные сухие губы, она выдала свое подлинное желание.

— Не-ет, эдак не годится! Ты у нас в гостях, да еще в день именин. Мы тебя уважаем. Выручил нас. И соль сулишь. Место тоже хорошее отвел нам, — не переставали настаивать хозяева.

Наверное, старшина удовлетворился бы и менее усердным приглашением, но маслом кашу не испортишь. Ма-Муувем был из тех, кто меряет хозяйское радушие многословием. Все сказанное хозяевами было приятно его ушам.

— Верно, верно. Ладно, ладно. Когда-нибудь вас угощу, — согласился он.

Перед тем как выпить, каждый развел свою долю спирта водой из чайника. Хозяева перекрестились. Кивнули Ильке, поздравляя его с именинами да желая здоровья, и потянулись чокаться с хантами, старательно и звонко стуча чашками.

Каждому досталось не так уж и много, особенно женщинам. Но спирт есть спирт и подействовал быстро.

Елення выпила не все, оставила чуточку, развела водой еще послабее и поднесла Ильке:

— А это тебе, имениннику! Хоть и мал ты. Да Бог простит… Пей, не бойся.

Илька глотнул, поперхнулся, закашлялся до слез, захныкал. Мать, успокаивая, сунула ему в рот ложку икры, но мальчик тут же выплюнул ее.

— Тьфу, кака бяка, винка-то!.. — проговорил он сквозь слезы.

Вокруг весело засмеялись. Февра не удержалась, съехидничала:

— Ну, Илька, будешь ты теперь пьяницей, как… — и не договорила, а лишь косо взглянула на Гажа-Эля.

Тот, ни на кого не обращая внимания, сипел, причмокивая:

— Еще бы бутылочку! Еще бы, якуня-макуня…

— Не мешало бы! — Хозяева посмотрели на Ма-Муувема.

Он самодовольно погладил усики:

— Понравилась винка?

— Шипко! — громче всех похвалил Сенька Германец. Он с каждым глотком спирта чувствовал себя храбрее и храбрее.

Бабы тоже были не прочь повторить и потому лишь для порядка шикнули на мужиков.

— Будет вам!

Ма-Муувем похлопал по другому своему карману.

— Кажется, тут еще винка была, — сказал он, задрал подол парки и извлек вторую сулею спирта, мутного, наверняка разведенного.

Мужики радостно зашумели, дружно потянулись к ней.

И опять Ма-Муувем отвел руку с бутылкой назад, назвав цену более высокую:

— Три ящика! — и для ясности показал на пальцах.

— Ого! — вытаращили глаза мужчины, а женщины всплеснули руками:

— Мать царица небесная! Разоренье!..

— Не хотите, пить не будем. — Ма-Муувем собрался запихнуть бутылку обратно в карман.

Знал — не устоят, такого еще не бывало. Не из жадности к водке, а так, из гордости. Бабы и те хоть за головы схватятся, а не очень запротивятся.

Торг состоялся, и пир продолжался.

Ма-Муувем снял парку, остался в красной рубахе и жилете. Нисколько не смущаясь, он продолжал угощаться спиртом, проданным за баснословную цену.

Женщины, заметно опьянев, затужили: нет хлеба, жаль детей. Больше всех горевала Елення, не зная, чем отпотчевать сына-именинника.

— Рыбы хочешь? — уже в который раз предлагала она.

— Да нет же! — отворачивался Илька.

— А варку? Или сметанки? Творогу, может, с молочком?

— Не-ет. — Сынишка упрямо крутил головой. — Хлеба хочу. Мя-я-ягонького.

У Еленни сжималось сердце: самого необходимого не может дать ребенку.

Ма-Муувем окинул взглядом Ильку, покачал головой:

— Худо, худо! Жалко именинника. — И вдруг встал на ноги. Чуть пошатываясь, подошел к воде и властно, по-хозяйски крикнул Ермилке — тот копошился возле чума:

— Э-ге-гей! Лодку мою сюда! Живо! На мель, гляди, не посади!

И все услышали ответ:

— Сейчас, хозяин!

Пармщики не знали, что и думать: уезжает старшина, даже не повеселившись. А как же соль?..

— Елення, тащи скорее гудэк! Споем, повеселим старшину, мать родная! — тронул Гриш жену за плечо.

Елення сбегала в избу, принесла тальянку. Гриш, приняв гармонь, как водится, подмигнул слушателям и, подыгрывая себе, задорно запел известную зырянскую песню:

Мишка Караванщик слушал молча, Гажа-Эль и Сенька Германец стали нестройно подтягивать. Старшие женщины к ним не присоединились — петь с пьяными мужиками не принято. Но молодуха Сандра и с ней все ребятишки подхватили, как умели:

Ма-Муувем, словно не выдержав, а может быть, с расчетом пуще развеселить и расположить к себе зырян, одобрительно крикнул: «Ям, ям!» — и пошел плясать по-своему, подпрыгивая и широко расставляя полусогнутые ноги, дергая плечами, локтями…

За ним пустился в пляс Мишка, выписывая кренделя почище ма-муувемовских.

Стало весело. Давно уж кончилась песня, а плясуны никак не останавливались, выделывали такие выкрутасы, что все животики надрывали.

Тем временем Ермилка с отцом пригнали к берегу лодку старшины — большую калданку с шестью поперечинами, покрытую берестой. В лодке оказалось пуда четыре соли, а не «маленько», как хитрил Ма-Муувем, кроме того, два пудовых мешка муки, плитка чаю, фунта два запылившегося комкового сахару, две бутылки водки и больше фунта листового табаку.

Зыряне глазам своим не верили.

— Вот какой я добрый, — показывая товар, выхвалялся Ма-Муувем. — Ничего не жалею. А не богач какой-нибудь. Самому тоже надо.

— Помасипо, помасипо! Спасибо, спасибо! — разноголосо, восторженно благодарили зыряне старшину, будто получали от него подарок или товар задешево. — Теперь мы малость спасены!

Ма-Муувем не спешил начинать торг, называть цену. Он потребовал вначале рассчитаться за выпитый спирт. Пармщиков обидело недоверие к ним. Хмель кружил им головы, но они принялись перетаскивать на носилках в лодку хантыйского старшины ящики с рыбой. Возможно, они уже чувствовали себя одураченными, но отступить было невозможно: вдруг Ма-Муувем рассердится и увезет назад соблазнительные продукты…

Старшина не поленился, осмотрел и обнюхал рыбу, вываленную из пяти ящиков в его лодку.

— Ям, ям. Вот теперь будем торговаться…

— Ой, беда! Опять, поди, разоришь! — забеспокоились женщины, теснясь возле лодки и не сводя глаз с продуктов.

— Нельзя дешево. Никак нельзя. — Ма-Муувем говорил деловито, строго, будто и не пил, не плясал. — Но рыбы не надо! Денег не надо! Сегодня деньги одни, завтра деньги другие. Зря пропадут.

— Да у нас и деньги-то не водятся. Кроме рыбы-варки, ничего нет. Убоги во всем, — не очень умело вел торг Гриш.

— Охотиться-то будете зимой? — хитро сощурился Ма-Муувем.

— Будем, будем. — Гажа-Эль все внимание сосредоточил на бутылках, торчавших из берестяного лукошка. — Заберем все! Верно, мужики?

Недоброе, почудилось зырянам в намеке старшины. Пьяны были, а удержались, не выразили согласия с Гажа-Элем. «Опутывает, чай, как Ермилку? — переглянулись Мишка с Сенькой и, не сговариваясь, повернули головы к Гришу, как бы говоря: — Коли что, так на себя и Эля полагайся…»