К ней жались насмерть перепуганные дочурки.

А под пологом, на разостланных оленьих шкурах, Елення, что-то ласково нашептывая, укладывала Ильку. На мальчика вдруг напала неудержимая дрема.

Илька проснулся в полдень. Обвел взглядом полог, Долго не мог понять, где лежит. Вспомнив, удивился, что рядом нет ребят, не слышно ничьих голосов. Встревоженный тишиной, он поспешно просунулся под брезент.

Его обдало запахом свежей зелени. Каюк стоял у невысокого берега, заросшего кустами зеленеющего тала.

Все ребятишки резвились с собаками на берегу. Радость переполнила Ильку: он не один, не брошен! Из-за полога показалась мать: она прибирала в лодке.

— Мы приехали в Вотся-Горт? — пополз ей навстречу Илька.

— Ой, нет, детка. — Елення взяла сынишку на руки. — Большую Обь еще не переехали. Ветер подул. Закипела валами. Видишь, беляки, — показала она сыну на шумевший безбрежный простор. Словно горы свежих стружек, шевелились волны… — А река вон какая — другого берега глазом не достанешь.

Набежавшая туча заслонила солнце, и водная ширь мгновенно подернулась смоляной чернью. Но тут же, будто кто-то торопливо стянул с реки темную сорочку. Большая Обь представилась огромной рыжеватой оленьей шкурой с белыми залысинами.

— Ишь как ветер гуляет. Ничего, стихнет. Крутой — не долгий.

Умывая сына, Елення ласково приговаривала:

— Сейчас на берег сойдешь, на зеленую кроватушку. Вон какая травушка-муравушка уже поднялась. Здесь подале от Камень-горы, потеплее, чем у нас. Поиграешь на травушке.

Она окликнула мужа. Гриш зашел в воду, через борт каюка принял Ильку на руки.

— Как спалось, сынок? Ничего не болит?

— Не-е…

Отец понес мальчика к костру, который весело пылал под защищавшим его от ветра раскидистым тальником.

На огне кипело несколько медных чайников. Чем-то вкусным пахло из большого котла, возле которого хлопотала Парасся. Неподалеку от нее стояли кринки с молоком и чашки, лежали ложки. Рядом могуче храпел Гажа-Эль.

С охапкой зеленых веток тала просеменил к каюку Сенька. Он уже пришел в себя после ночного происшествия, обсох и наломал на берегу веток для скотины — пусть и она поест свеженького. Возвращаясь с каюка, задержался возле Ильки.

— Славно поспал, спаситель мой?

— Ага. — Илька сразу все вспомнил. — Ты упал и чуть не утоп. А кот Васька не упал!

— Так то киска, я же — человек. — Сенька по обыкновению казался простодушным, разве только что погрустнел, и тон у него был виноватый. — Ничего. Всякое бывает. — И он побрел за новой охапкой зелени.

Парасся, помешивая большой ложкой в котле, выразительно посмотрела мужу вслед.

— Ирод злосчастный! — проворчала она. — До смерти напужал. Не вздулась бы малица да не заревел бы вовремя мальчишка, завтракали бы тобой водяные, дурак!..

Вскоре сели обедать.

Каждому из большого котла дали по куску утятины. Птиц настрелял Гажа-Эль.

Он же нашел несколько гнезд острохвостов, которые раньше других уток кладут яйца. И после мяса все полакомились утиными яйцами, сваренными в одном из чайников.

Первый коллективный обед получился сытный. Наелись почти без хлеба, без сухарей. И хорошо, пригодятся. Встали после еды в добром настроении. Так бы каждый день! Так жить можно! Вот бы еще ясной, тихой погоды! Но ветер не унимался, и Гриш завалился спать на лужайке. Обрадовалась возможности отдохнуть и Елення, примостилась рядом с мужем.

К вечеру небо затянуло тучами — вот-вот хлынет дождь. Зато ветровей ослабел, а вскоре и вовсе пропал. Реку словно умяло, укатало, пригладило. Лишь далеко от берега кое-где раскидан был еще синий плетень. Это остатки ветра бессильно морщили воду.

— Едем! Перевалим матушку Обь, а там рукой подать до места. Авось до дождя успеем. Во-он том, где чернеет тот берег, — указал Гриш на восток.

Быстро погрузили посуду, детей, набегавшихся вволю собак. Договорились — за руль сядет Гриш. И не оттого, что больше не доверяли незадачливому Сеньке Германцу. Переваливать ширь могучей, полноводной реки даже в штиль — дело не простое. Да и Гриш лучше других знал дорогу до заветного Вотся-Горта.

Сенька сел на весла. Парассе поручили следить за скотом. Здесь река как море: опасно оставлять животных без присмотра.

Когда вышли из протоки, у гребцов от речного простора дух захватило. Появилось наивное и дерзкое желание показать реке свою силу, пусть не важничает. И под звон первых дождевых капель они дружно налегли на весла.

— «Эй, ухнем! Эй, ухнем! Еще разик, еще раз!» — басом запел Мишка.

Раньше других подтянул тонким тенорком Сенька.

Песня поплыла над бескрайней водой в лад взмахам весел. Дождь зачастил. Словно сеть набросило на реку, вода стала глазастая и тут же ощетинилась длинными, густыми иглами.

Песня умолкла, лишь весла продолжали хлопать с прежней силой и скрипеть в уключинах.

«Эх, песню оборвал, — Гриш с досадой поднял глаза на небо. — Надолго…»

Дождь шел с короткими передышками. Детишки спрятались под брезентовым навесом, а взрослые накинули на головы капюшоны.

На самой середине реки их настиг настоящий ливень. Поворачивать не имело смысла. На островке, на котором они делали привал, одно укрытие — тальниковые заросли. От такого потопа они не спасут. А снова ветер поднимается? До места и вовсе не добраться.

Решили плыть вперед. В Вотся-Горте как-никак их ждут готовые избы.

«Человек не глина, а дождь не дубина. Погоды дома не выберешь», — бодрил себя прибаутками Варов-Гриш, прислушиваясь к негромким голосам гребцов. Нет-нет да посмеются, значит, не пали духом. «Хорошо, что привал сделали, малость передохнули. А то бабы без рук, без спин: намахались, накланялись верстам. Наверное, верст шестьдесят проплыли. И у мужиков ноги как колоды стали. Только на землю ступили, тут и повалились… Да вот еще наломаются под дождем. Еще верст тридцать осталось».

Будь он один, Гриш и не думал бы о дожде — своя неволя, сам сел-поехал. Жена — что ей: как муж, так и она. А люди могли ведь в избах сидеть. Из-за него мокнут. Он ведь кашу-то эту заварил…

«В Вотся-Горте обсохнут-обогреются… Вотся-Горт… Чудно: как о чем ни подумаешь — он на ум приходит. Чего так?»

После этого вопроса Гриш знает, в сотый, а может, и в трехсотый раз — не считал — пойдет булыгой в голове перекатываться одна и та же мысль: подтвердит ли его надежды Вотся-Горт?

«Обсохнут-обогреются… А как нет — что тогда? Как оправдается он перед людьми, перед их ребятишками?» — вкладывает Гриш в свои размышления о непогоде другой более глубокий смысл.

Он смотрит на небо — скоро ли дождь утихнет, трубку бы закурить, с ней все же легче. Усы, брови, ресницы в один миг намокают. Гриш обтирает их рукой.

«Обсохнут-обогреются! Одно правильно на сегодня — богатое угодье найти и там с семьями закрепиться или хотя бы трудное время переждать».

«Ты неправильно придумал! И плохо, что Куш-Юр тебя не отговорил. Нет такой правды, чтоб от людей уходить!» — Варов-Гриш как бы слышит осуждающий голос Петул-Вася.

«Ну ты, знай-болтай! — строго сказал Гриш. — Ты хоть и читальщик, а я лишь кое-как аз, буки, веди осилил, но тоже понятие имею: новую жизнь на новом месте начинают… Ты оттого перечишь-сбиваешь, что жаль избу бросать, которая тебе при разделе досталась. Вы с женой бережливы. От людей уходить не хочется вам, но и людьми тяготитесь. Хворый Илька и тот вам мешал. Бывало, ворчали: „Опять под ногами! Того и гляди, ненароком затопчешь, совсем изувечишь“. Из-за вас и другие в доме не жалели мальчишку. „Коньэр ты, коньэр![10] Мучаешься попросту. Не жилец! Прибрал бы Бог тебя! Лучше было бы!“ Думаете, не при мне сказано, так не слышал? Думаете, не знал, отчего мальчишка прятался в дальнем углу? Кабы не наша мать, мальчишка, и верно, сгинул бы… Да кабы вы одни с женой такие были!.. А то ведь и другие черствеют, норовят ухватить побольше… Противно глядеть. Не от людей ухожу, а от их скверноты. Хоть бы мне и не ветхий дом в разделе достался, все равно бы ушел… Создадим постоянную парму! Новым гнездом заживем. Сами совьем».