Я сыграл для мамы, такой одинокой сейчас и так и не освободившейся душою от ссор.

Я сыграл для Эллен, ищущей в жизни счастья, и ждущей открытий, и, Боже, не ведающей, как они мучительны.

Я сыграл для Флоренс, обтянутой непробиваемым коконом неприступности, видящей вещи в одном-единственном свете.

Сыграл для Майкла, бедняги, наверно все еще сидящего в Тарпун-Спрингсе, все еще лопающего помпано среди людей, способных понять, что я играю.

«У тебя же нет слуха, Эв, дорогой! Гляди правде в глаза!» — это слова Флоренс.

Она права. Я ударил по клавишам еще сильнее.

Давай, бэби, давай! Луи Армстронг и Велма! О, Луи, Луи!!!

Я дал.

Я сыграл для всего ублюдочного персонала «Вильямса и Мак-Элроя», все еще крутящегося в стеклянном ящике среди нервных телефонов.

Сыграл для Гвен, теперь уже замужней женщины. Нет, еще не замужней. Но процесс займет не менее трех дней, подумал я. Все равно, для тебя, Гвен!

Этот ближневосточный мотив исходил воплями цинизма и жалости.

Я сыграл для маленького Анди.

Но не для его отца.

Для Чарльза.

Я уже гремел октавами.

Кто-то громыхал входной дверью.

Наверно, взбешенный сосед.

Мне необходим пистолет!

И пусть себе громыхает!

Выдержав взаперти три дня, я подожгу дом. Вот тогда они действительно осатанеют. А что, неплохая идея! Подожгу без малейшего сожаления, обязательно подожгу, подумал я. Сей реликт не заслуживает увековечивания. Музей в огне, забытая эра!

Я сыграл для ближневосточного огня, который поглотит этот ближневосточный музей, по ошибке помещенный в страну белых стопроцентных протестантов. По правде говоря, дом будто специально создан для поджога. Полным-полно газет и мягких игрушек, деревянных ведер и старых приемников, еще на кристаллах, добротных полок и деловых бумаг отца — все это еще валяется, висит здесь. Лодочный сарай забит лодками, которые никогда не поплывут, но будут прекрасно гореть. Я сыграл для них — для лодок, некогда принадлежащих морскому простору, а теперь более не способных даже отдыхать на усталом, забитом химикалиями и отбросами цивилизации берегу. Что заставит, и заставит ли, их поплыть? Я сыграл для них!

Я глубоко вздохнул, откинул голову назад, освобождаясь от непонятного напряжения, и снова приступил к расстроенному и дисгармоничному роялю. Я играл свою жизнь.

На меня кто-то смотрел через окно.

Недовольный сосед? Черт с ним!

Затем я понял, что это не сосед. Это был Артур Хьюгтон. Он рассматривал меня с любопытством человека, увидевшего в клетке зоопарка новую экзотичную птичку.

— Эдвард, чем ты занимаешься? — спросил он через окно.

Его тон предполагал, как всегда, сдержанное изумление. Он спец по покровительству.

Артур Хьюгтон, юрист нашей семьи, всегда обращался ко мне «Эдвард». Фактически он был также единственным, кто, представляя меня кому-то, раньше или позже, ронял фразу о том, что мы с ним окончили один колледж. Я всегда чувствовал, что это какое-то извинение передо мной. Он был старшекурсником, когда я был первогодком. Он был членом ВСЕГО. И ребята были правы, когда избрали его как-то тем, «кто вероятнее всего добьется успеха». Но, по правде говоря, это было вовсе не предсказание. Все знали, что после колледжа он прямиком направится в юридическую фирму под крыло дяди Флоренс, брата президента нашего колледжа. Печать успеха всегда светилась на лбу Артура. Бедный сукин сын не имел выбора.

По разным сложным причинам мы были друзьями. Мне представляется, главной из них, с моей стороны, было то, что Артур больше, чем кто-либо, дал мне почувствовать принадлежность к «своим» — то есть белым, стопроцентным, протестантам и т. д. Поэтому я ценил его. И в этот день, если бы я и захотел кого увидеть, то в число избранных мог бы попасть и Артур.

Но видеть я не хотел никого. То, что я решил в этот день, и то, что предприму в ближайшие дни, изменит мою судьбу. В уме крутились отчаянные по дури желания. Попробовав кусочек свободы, я хотел всю ее целиком. Поэтому день этот для меня — без свидетелей! И я решил, что буду один!

Артур продолжал глазеть на меня.

— Малая композиция собственного сочинения? — спросил он.

— Нет. Анатолийская военная песня, — ответил я. — Для встречи предстоящих испытаний!

Я не хотел, чтобы меня отвлекали!

Затем я подумал, а какого, собственно?.. Я же не приглашал его!

Я встал и закрыл входную дверь на замок.

И тут же пожалел об этом. Надо было услать Артура, не прибегая к таким откровенно враждебным действиям. Но как иначе? Лучше уж так, чем никак.

Артур прошел на крыльцо, встал у двери и взглянул на меня через стеклянную проставку.

— Эдвард, — обратился он. — Задний вход открыт.

— Чего нужно? — спросил я.

— Ты не собираешься пригласить меня?

— По-моему, не собираюсь.

— Я хочу занять у тебя всего пару минут.

— Надо было предупредить заранее.

— Прекрати, Эдвард. Открой.

— Мне всегда нравилась одна черта в твоей традиции янки, Артур. Ты плохо смотришь на неожиданные визиты.

— Разве секретарь не предупредил тебя?

— Нет.

— Я сказал звонить каждые пятнадцать минут, пока тебя не застанут.

— Я не брал трубку.

Сильной чертой характера Артура являлось его умение всех заставлять подлаживаться под его манеру вести разговор.

— Эдвард, давай одевайся и выходи. Превосходная погода.

— Чего ты хочешь?

— О Господи, Эдвард! Поговорить с тобой!

— Артур, мне нужно побыть одному.

— Кончай, Эдвард. Дела принимают скверный оборот. В конце концов, я ведь не только твой друг, я — твой юрист. И как юрист говорю, тебе нужна срочная консультация.

Я промолчал.

— Эдвард, я — твой друг. Я здесь, чтобы помочь тебе.

— Верю. Поэтому сделай что-нибудь такое дружеское, непритязательное и человеческое…

— Что же?

— Отстань. Через несколько дней встретимся.

— Так не пойдет.

— Пойдет.

— Через несколько дней будет поздно. Твои дела уже слишком плохи. А теперь, пожалуйста, веди себя как цивилизованный человек и открой дверь.

Я промолчал.

— Может, к примеру, сообщить тебе…

— Сообщи…

— Хорошо, впусти меня. И прошу, надень что-нибудь. Я не могу говорить серьезно, когда ты голый…

— Извини, пожалуйста, — сказал я и начал закрывать стеклянную проставку.

— Не извиню, — сказал он и дернул за дверь, не ожидая, что она заперта.

— Эдвард, я отменил весьма серьезные встречи, чтобы повидать тебя. Во имя нашей дружбы, а ей как-никак больше двадцати лет, как ты можешь встречать мое появление так грубо?

— Прошу прощения, Артур. Нет настроения.

— Вздор. Глупый вздор! Хорошо, поговорим через дверь.

Он принес откуда-то белый стул и поставил его перед дверью. Я не пошевелился.

— Тебе известны, — начал он, — последствия, очень серьезные последствия твоего недавнего поведения?

— К примеру?

— К примеру, я могу заверить тебя, что это лишь незначительный пример, ты не пробовал снять деньги со счета?

— Нет.

— Попробуй.

— И что произойдет?

— Будет следующее: тебе ничего не дадут. У вас с Флоренс был общий счет.

— Тогда, как моему юристу, — сказал я, — даю указание: пусть счет разделят. Или, если есть законные способы, пусть предупредят ее, чтобы она впредь воздержалась от подобных действий.

— А теперь, — спросил Артур, — могу я войти?

— Очень прошу тебя, иди и делай что велено.

— Эдвард, через минуту я вышибу ногой стекло, войду и задам тебе хорошую трепку.

— Лучше не пытайся.

— Эдвард, это была шутка. Что с тобой? Ты будто сам не свой? О! — прервался он. — Я понял.

— Что ты понял?

— У тебя гостья. Она еще здесь?

— А это не твое дело.

— Я не возражаю против того, чтобы поговорить при ней.

— Даже, по-моему, предпочел бы. Но, Артур, у меня есть личная жизнь, и она моя личная жизнь, а ты — мой юрист, и я тебе плачу.