Спустя полчаса она спросила:

— Эдди, с чего ты взял, что можешь решить любую проблему через постель?

Мы полежали молча. Я сообщил, что хочу жениться на ней.

Она отодвинулась.

— Не смеши меня, Эдди, — сказала она.

— Почему?

— Ты такой лгун. Твои слова ничего не значат.

— Я изменился.

— Ты лжешь, Эдди. Когда ты сказал это первый раз, я думала — правда. Сейчас я научена горьким опытом.

— Ничему ты не научена.

— Однажды я проснулась — ты уже неделю как уехал в Калифорнию — и почувствовала себя цыпленком, которому только что взрезали брюшко. У меня выдирали внутренности. Я была как ледышка, почти мертвая. Вот что такое ложь! И дело не в том, что ты лгал, ты и поступал по лжи. Тем словам я верила, тогда… Смешно! Ты тогда прямо приклеился ко мне: «Не расстанемся!» и прочее. Ведь для тебя это была шутка, не так ли? Да, так! Будто друг без друга мы не выдержим. Комедия! Я, будь ты проклят, верила тебе, Эдди. А теперь, почти два года спустя, ты заявляешься и заявляешь! Думаешь, я приму тебя с распростертыми объятиями с твоим дерьмом о женитьбе! Жду не дождусь! Ты думаешь, я — обыкновенная шлюха?! Ты — сукин сын! Я убью тебя!

Она начала стучать меня кулаками по груди. Так нежно стучат, когда любят.

Затем она встала и подошла к окну.

— Не надо играть со мной в эти игры, Эдди! Ради Бога и будь ты проклят, не надо!

Деревья, в годы расцвета бизнеса моего отца регулярно подрезаемые, выросли. Их ветки лежали на черепичной крыше. При порывах ветра они шумели, царапали стены и потрескивали.

— Иди сюда, — позвал я.

Она пришла.

— Эдди, — сказала она, успокоившись, — все, что было, — прошло! Я тебе уже не верю…

— Поверишь, — сказал я.

— …даже если все, что тебе не нравится, и все, что тебе неудобно, ты уже не делаешь…

— Я уволился со всех мест, — сказал я.

— Ну а мне-то какая разница? — спросила она возмущенно и глубоко вздохнула. — Уже поздно!

— Не поздно, — сказал я. — Еще не поздно. Все — впереди.

Она перевернулась и легла лицом ко мне. Ее тело, гладкое, нежнокожее, было телом юной девочки.

— Я женюсь на тебе, — сказал я.

— Поздно, Эдди.

Когда-то слезы женщин выбивали меня из колеи, но ведь они — самое естественное выражение их чувств. Я лежал, она плакала, и все было в порядке.

Потом она сказала:

— Чарльз — очень хороший человек.

— Я ему не верю! — сказал я.

— Ты не можешь, как он.

— А он не может, как я, детка. Он уже закипает. А на его месте мог оказаться я. Жди, когда он зарубит тебя топором. Или меня.

— Я верю ему.

— Верь в топор. Чарльз спокоен, когда должен рвать и метать. Лично мне он напоминает маньяка.

— Ты не можешь поверить, что кто-то может быть терпеливым, добрым, понимающим?

— Но не после твоего отношения к нему. Надо рехнуться, чтобы выдержать такое…

— Но он терпел до тебя. И довольно долго. Я ведь спала с другими.

— С кем?

— Ну, с другими.

— С кем?

— Тебе надо знать их поименно?

— Да.

— С его братом, к примеру.

— О нем известно. Еще?

— Ты не примиришься с этим. А он примирился. Тебе нельзя говорить факты.

— Попробуй. С кем еще?

— С одним парнем после вечеринки. Имени не помню. У него дома. На следующее утро я проснулась в постели одна, а его и след простыл. Ни привета, ни записки.

— Еще?

— С одним негром, которого я знала по школе и с которым мы тогда любились.

— Ты спала с ним еще в школе?

— Нет. Но я переспала с ним три месяца назад.

— Еще?

— С его лучшим другом.

— Тоже негром?

— Ты что-то имеешь против черных?

— Да, имею! Я не хочу, чтобы они спали с моей девчонкой! Ни черные, ни красные, ни желтые, ни сиреневые!..

— Я — не твоя девчонка! Я рассказываю все это, чтобы ты сам убедился, что уже поздно. Ты позволил мне зайти слишком далеко. Я не валяюсь там, где ты меня бросил. Я — не вещь, которую можно отыскать в бюро находок.

— С кем еще?

— Ты решил, что меня можно, не говоря ни слова, бросить, а самому исчезнуть, оставив меня на хлебе и воде?

— Еще?

— С одним толстым старым режиссером. По национальности он — итальянец, по убеждениям — коммунист, по обличью — гомосексуалист, высокомерный и богатый, который облил меня дерьмом, сказав, что я — ничто, потому что с мальчиками лучше. А мне с ним нравилось.

Внезапно она развернулась ко мне.

— Ты мне противен! — хлестнула она. — Я не хочу висеть у тебя на крючке как золотая рыбка!

— С кем еще?

— С одним парнем на вечеринке, где он сидел с какой-то актрисой. Она ушла на репетицию, а он попросил разрешения перебраться за мой столик. Я сказала, что ничего не выйдет, но на выходе он меня ждал. Сказал, что ему повезло.

— Где все это происходило?

— В моей квартире. На той самой кровати.

— А как он там оказался?

— Я пригласила его. Мне ведь надо было посмотреть, как сын?

— Ты с ним спала один раз?

— Да.

Я помолчал.

— Хватит?

— С кем еще?

— Еще не мутит от персонажей?

— Мутит. С кем еще?

— Ты думаешь, что бросил меня и все нормально? Так? Я тебе не мама, всегда — дома, всегда — простит!

— С кем еще?

— С Джексоном Шнее, почтальоном… С кем еще? Какая разница! Не надоело?

— С Джексоном Шнее, с этим насекомым?

— Да!

— В чем его привлекательность?

— В том, что ты его презирал. Я запомнила это. Как видишь, счет закрыт, книга захлопнута.

— С кем еще?

— Не помню.

— Вспоминай.

— Неужели мало?

— Порядком!

— Думаешь, это забудется?

— Постараюсь забыть.

— Еще?

— Хватит, я уловил.

— Все еще хочешь жениться на мне?

— Все еще хочу. И женюсь.

— Хочешь знать, кто лучше всех из этого букета? И почему?

— Нет.

— Старый итальянец. Просто фантастика. Он лежал на спине, две подушки под голову…

— О’кей, я понял.

— …он лежал на спине, и что бы я ни делала, час, два, три, он был полон потенции. А ведь ему уже за пятый десяток. Некрасивое тело, брюшко, в целом — никакого впечатления! И вот я дергаюсь на нем, а он поднимет взгляд, посмотрит на меня и лишь улыбнется. Мягкой итальянской улыбкой. В глазах такая ласка, такое восхищение! Он держал меня за живот двумя руками, знаешь, такими мягкими итальянскими руками с большими бурыми пятнами на них, как на картине…

— О’кей! — сказал я.

— …никаких пустых слов о любви и тому подобном, а в глазах — такая ласка, такая нежность, доверчивая, чистая, незапятнанная фальшью! Нежность! Я бы замуж за него вышла из-за этой нежности. Не из-за любви. Все толкуют о любви в порыве страсти, а на следующий день сбегают и не оставляют даже записки. Слово «любовь» они произносят перед тем как взрезать цыпленку брюшко и вытащить ему кишки!

— О’кей!

— Ты говоришь «люблю», но что ты чувствуешь на самом деле, никто не знает. Может, и ненависть, и, может, поэтому такая сучка, как я, и прицепилась к тебе! А своим настырством — «Кто еще?» — ты превращаешь меня в еще большую сучку, чтобы снизойти с еще большей высоты!

— Это правда.

Она встала и пошла в ванную, где вчера оставила одежду. В наступившей тишине я услышал голос отца, зовущий меня. Судя по «Эвангеле», он был в норме и в «здравом уме». Я вскочил и надел брюки.

Гвен, надевая платье в ванной, сказала:

— Я приготовлю ему завтрак.

Она подошла ко мне и добавила:

— Видишь сам, наверно, все наши разговоры — бесполезны.

— Нет.

Из страха, что он встанет и пойдет с дури гулять посреди ночи и может упасть с лестницы, тревожась за него как за ребенка, мы застелили отцу в гостиной. Мы также забаррикадировали подступы к лестнице различной мебелью. Из-за баррикады вновь раздался, на этот раз требовательный, голос отца:

— Эвангеле!

Я откликнулся:

— Сейчас иду, пап, обожди минуту!

Он заворчал.

Меня всегда изумляла одна штука — девчонки после бури только расцветают! Драка вливает в них свежесть! Немудрено! Ведь дерутся-то из-за них! Гвен в то утро сияла всеми живыми цветами: и розовым, и персиковым, и Бог знает каким! Ее глаза, промытые слезами, мерцали перламутром.