Я закончил с бритьем.

— …Все. Улучшить более нельзя. Сегодня я не в форме.

— Иногда этим все и кончается, — ответил доктор Левин загадочно.

— Можно я спрошу кое-что просто так, для себя? Я иду по стопам отца?

— Вы?

Казалось, он удивлен. Левин прищурился.

— Я начинаю замечать, — сказал я, — что люди говорят обо мне, шепчутся, знаете, будто оберегают меня от чего-то или от меня что-то. Я стал очень подозрителен. К примеру, увидев вас, я решил, что вы насмехаетесь надо мной, и чуть было не полез с кулаками. Что вы об этом думаете?

— А кто я такой, чтобы делать выводы? — вопросил Левин. — Кроме того, сказать, что вы абсолютно неправы, нельзя. Все мы кричим о паранойе, но нельзя забывать, что люди еще и строят козни друг другу. Человеческое сознание едва ли терпит все, что выделяется. Тюрьмы и больницы забиты под завязку психами, но некоторые, как знать, может, в чем-то и правы.

— Да…

— Мне кажется, это одна из самых приятных штук в жизни. Как тонка грань…

— Между чем и чем?

— Между фактом и фантазией, здравым смыслом и сумасшествием. Территория между ними так узка!

В «Везувио» мы добрались к трем часам. Глория села, и ее тут же понесло:

— Знаю, что вы все думаете, как я несносна. Но настало время глядеть правде в лицо. А вы почему-то избегаете этого! Поэтому я взяла на себя смелость стать главным возмутителем спокойствия, и не думайте, что мне эта роль нравится больше, чем я вам нравлюсь в ней.

— Я так же озабочен судьбой мамы, как и все вы, — сказал я и взял меню.

— Этих блюд нет, — сказал официант, взяв у меня меню и начав вычеркивать названия.

Флоренс подступила ко мне с другого конца, как всегда стараясь обойти острые углы.

— Вчера, когда я так и не нашла тебя, я позвонила Глории, и она приехала в центр. Мы поужинали в ресторане и сходили в театр.

Глория поняла намек и сбавила обороты.

— Мы смотрели пьесу Артура Миллера, — сказала она и поглядела на Флоренс.

Флоренс продолжила:

— «Случай в Виши». Чудесная пьеса.

— Я так же озабочен судьбой мамы, как и все вы, — повторил я.

Глория подняла голос:

— Я не ищу виноватого, я хочу ответственности.

— Это строчка из пьесы, — сказала Флоренс.

Мистер Миллер стал подозрителен.

— Я не чувствую за собой вины, — высказался я.

— А надо бы! — сказала Глория.

— Подожди, Глория! — произнесла Флоренс. — Давай сначала закажем обед.

Флоренс — единственный человек в мире, которого Глория побаивается.

Официант вернул меню. Почти все блюда были вычеркнуты.

— Для обеда — поздно, для ужина рано! — сказал он.

— У вас есть соус из моллюсков? — спросила Флоренс.

— Сотня бидонов, — сказал официант.

— Хорошо, — рассмеялась Флоренс. — Не надо только таких романтических преувеличений.

Она повернулась к маме.

— Мама, — сказала она, — вы не хотите спагетти с этим белым соусом?

— Хоть что-нибудь, — сказала мама.

Флоренс и официант продолжили бестолковую тему белого и красного соусов. Но я не слышал их, потому что Глория зашипела мне в ухо:

— Пожалуйста, Эдди, кто-то из вас должен позаботиться о ней сейчас!

— Мы все должны.

— Не все. Ты позволил ему изгаляться над ней как над служанкой!.. Ох! Мне мартини… Понимаю, что тема щекотливая, да и ты набычился. Я не могу… Эй, официант, мартини, пожалуйста! Я надеюсь, мартини-то есть? — Она снова наклонилась к моему уху. — Почему ты даешь ему свободу рук? Последние два года, когда он проклинал ее, орал на нее, бил ее, где ты был? Сидел в своем бассейне?

Заговорила мама:

— Глория, прекрати.

— Хорошо, — сказала Глория.

— Немного помолчи, дорогая, — откликнулся Майкл.

— Еще чего! — взвилась Глория, и ее опять понесло.

Майкл цыкнул на нее.

— Не смей цыкать на меня! Я не эта тсс-тсс из греческих семей! — Она указала на меня. — Я не могу говорить с ним. Как можно говорить, когда на тебя так смотрят? Как вы его вообще выносите?

Флоренс поцеловала меня в щеку.

Все успокоились, заказанные блюда стали появляться на столе. Несколько раз во время обеда Флоренс сказала мне, что мама не прочь съездить в старый дом.

Даже не успев понять, что хочу сказать, я повернулся к матери и спросил ее: «Ты хочешь этого?»

Мама кивнула и перевела взгляд на Флоренс. Лицо моей жены залила краска.

— Дорогой! — сказала она. — Что с тобой? Ты никому не веришь!

Наш старый дом был единственным домом моего детства. Мне было лет пять, когда мы въехали в него. Семейное предание гласило — отец выиграл его (все 18 комнат) в покер. Сомневаюсь. Но две машины, которыми мы владели, были выиграны в карты — это правда. Первую — «Элджин-6», красную машину для семейных путешествий, он приобрел, сыграв против облигации на грузовик. Вторую — «Пиерс-Арроу», лимузин (мама водила, отец сидел сзади), он выиграл после игры длиной в два выходных. «Элджина» уже давно не было. А вот второй, со спущенными шинами, все еще стоял в гараже. В лодочном сарае покоилась, догнивая, лодка. Вернее, ее остатки.

В выходные отец брал меня и Майкла, обряженных по случаю в матросские костюмчики, на прогулку по заливу в моторке. Мы ездили вдоль Лонг-Айленда и наносили визиты друзьям отца, таким же, как и он, преуспевающим грекам.

Помню греческую Пасху и крашеные яйца. 4 июля и жаркое из ягненка. Помню день ангела отца, когда мама танцевала с платком!

После биржевого краха — когда Национальный городской стал в нашей семье ругательным словом и отец частенько выражался длинными «шекспировскими» тирадами, сплошь состоящими из ругани, к его президенту, мистеру Чарльзу Митчеллу, — денег на поддержание старого дома стало не хватать. Налог на недвижимость удвоился, затем утроился. По мере обветшания здания вспухал счет за отопление. В те годы ни о каких изоляционных материалах понятия не имели, ветры задували с четырех сторон во все щели. Необходимый ремонт не делался. Одна сторона крыльца, та, что была за углом, разваливалась, и отцу пришлось закрыть на это глаза, якобы не замечая.

Мать, разумеется, ничего не сообщая ему, отключила батареи на двух верхних этажах и опустила на окнах все шторы, чтобы хоть немного воспрепятствовать уходу тепла. Несмотря на ее старания, в доме скоро невозможно стало жить. Но даже саму мысль о вероятной продаже дома отец отметал напрочь. И после двадцати лет, в течение которых не было никакого ремонта, дом стал таким обветшалым, что ни о какой его продаже не могло быть и речи. Землю еще можно было продать, но не дом. После смерти отца я узнал, что он несколько раз тайком оценивал здание, но предлагаемая цена была так низка — дом ничего стоящего из себя не представлял, а предназначался на слом, — что отец лишь горько смеялся. Ему также доставлял удовольствие тот факт, что у него есть кое-что, чего могут хотеть заполучить, а он не предоставит им такой возможности. Но истина, как всегда, лежит глубже. Его привязывало к дому другое: это был ЕГО дом.

Подъехав, я увидел, что от дома моих воспоминаний мало что осталось. Дикий виноград оплел крыльцо и балки фундамента. Стружкой завернулась краска, окно, разбитое четыре года назад, на Хэллоуин, так и зияло пустотой. Передняя дверь была заперта, ключ имел только владелец — отец. Но окошко в кладовую — я лазил через него в детстве — было открыто.

Пройдясь по дому, я заметил, что он все еще хранил отпечаток заботы мамы. Пыльно, но в порядке. И угнетающе пусто!

В гостиной никогда не было книг, чего нельзя сказать о жилых комнатах. Когда мы с братом учились в школе, мы носили книги только в спальни. Книги, дорогие моей матери, — Библия на греческом и несколько томиков поэзии, оставшихся с ее юных лет, держали в спальне. Но внизу не было даже журналов!

Одна комната, почти жилая, была большой, старомодной кухней. Зимой — единственное место, где было тепло. Газовая плита горела целыми сутками напролет, дверка духовки не закрывалась. Сюда отец приказал доставить его глубокое кресло. Как мать притащила его, так оно и стояло перед телевизором, который мы с Флоренс подарили старикам на Рождество пять лет назад. Деревянная доска в умывальнике была стерта до непредставимой белизны. Кастрюли и сковородки были такие родные! Каждая выбоинка! Все окружение напоминало монумент материнского долготерпения и выносливости. Глория и Флоренс оказались правы: это-то почти свело ее в могилу.