Я взглянул на мать.

Доктор Тэйлор усилил свою речь:

— …Он будет продолжать галлюцинировать. Память будет отсылать его назад по всей жизни, он не будет знать, где он и почему, не сможет отвечать за свои поступки. Сестры, к примеру, рассказали мне, миссис… — он кивнул матери, — что он обвиняет вас в довольно… Вам, мадам, не следует огорчаться. Ваш муж уже не тот человек, он — сам не свой. Скажите, он ругался, что вы неверны или плохо относитесь к нему?

Мама промолчала.

— Ну что за страшная тайна? Да, да, доктор! — воскликнула Глория.

— Пусть подобные измышления не причиняют вам беспокойства. Но сейчас я хочу призвать вас к другому — подумайте о себе. О себе в первую очередь. Вам уже не удастся — я говорю это, не пугая вас и не угрожая вам, — ухаживать за ним с надлежащей заботой. Его следует поместить в специальный дом для престарелых. И там за ним присмотрят. В любом случае такой уход, как в этих заведениях, дома вам обеспечить не удастся. Поэтому как можно быстрее отправляйте его. А потом приезжайте к нему в любое время. Вы будете избавлены от пытки созерцания, как час за часом разрушается его тело и дух. Я не слишком резок?

— Вполне откровенно, — сказала Глория. — По крайней мере, правда.

— Я надеюсь, что вы воспримете все сказанное мной как надо. Миссис… — он кивнул матери, — подумайте о себе!

Я взглянул на мать. Она прожила с отцом сорок семь лет. Доктор Тэйлор требовал невозможного. Я пересел к ней.

Тэйлор протиснулся к выходу. Финнеган поймал его там и потряс за руку, будто поздравил знаменитого артиста при выходе со сцены после блистательного выступления. Подводя итоги, доктор Тэйлор улыбнулся нам и махнул рукой, унося на лице маску наилучших пожеланий.

Старый Джо приблизился к нам с матерью, наклонился и прошептал: «Ну и что? Сэм всегда был такой!»

Он сунул мне руку под локоть с грацией boulvardier, и мы вместе прошествовали в б 12-ю комнату.

— Каков вердикт? — спросил отец. Затем, заметив брата, спросил его: — Какого черта тебя занесло сюда? Если нужны деньги, можешь проваливать.

— Я уйду, — парировал Джо, — только хотелось в последний раз взглянуть, перед тем как ты оттопыришься окончательно!

— Только после тебя!

Они начали перебрасываться фразами по-гречески. Я понял только фрагменты. «Обгадил подстилку», где «подстилка» на греческом слэнге значило «нижнее белье». Оба резвились как дети, смеялись и обзывали друг друга непристойными словами. Затем, в разгар перепалки, зашла та самая, кровь с молоком, молодица с сестрой постарше возрастом. Они потребовали очистить палату и, не обращая на нас внимания, начали бесцеремонно готовить отца к ванне.

Финнеган спросил, куда я запропастился, как только я вышел от отца. Он взял меня за руку и сказал: «Проводи меня до машины!» Толкая за локоть, он повел меня к выходу. Проходя мимо группы женщин, я услышал Флоренс. Она излилась в благодарности Финнегану!

Мы шли дальше, Финнеган не остановился, чтобы выслушать Флоренс. Осел топал сзади.

— Спасибо за Тэйлора, — сказал я. — С вашей стороны это…

— Не стоит, — перебил он. — Тебе нужна была помощь. Чем смог, тем и помог. — Он обозрел стоянку, увидел свой «ройс» и быстро пошел к нему, не отпуская меня. — Кроме того, меня волнует не твой отец. Ему уже вряд ли кто поможет. Меня волнуешь ты.

— Я тоже хотел потолковать об этом, — сказал я. — По-моему, я кончился.

— Чепуха! У тебя еще тридцать лет в запасе, тридцать продуктивных лет!

— Я не это имел в виду. Мне кажется, моя полезность компании стоит под большим вопросом. И я бы хотел…

— У тебя кризис, — сказал он. — У меня был такой же. Я преодолел его. Хотя он был поменьше — всего несколько дней. Некоторые называют его «мужской климактерический период», последние любови и прочее, у нас они тоже случаются, как у девчонок. Эксцентрическое поведение, сомнения во всем, импотенция и сомнения в потенции… Я все это знаю. Ты ведь еще и живешь неправильно, ни зарядки, ни питания. Не уважаешь своего тела! Я был у тебя дома. Натоплено до сумасшествия — как ты можешь спать в такой жаре? А зарядку… ведь не делаешь? Не удивительно, что член не встает!

— Хочу опровергнуть вас, — ответил я. — С ним все в порядке. Непорядок в другом.

— Первый признак — отказ члена. Я-то знаю.

— Проблем с этим нет! — вскипел я.

— Хорошо! Хорошо! — пригрозил он. — Жди, и день придет. Я видел, как подобная штука приключается с чемпионами по развратным делам!

— Дело не в моем теле! — сказал я. — Я разочаровался в себе и в мире!

— Ах вот оно что! — протянул он.

— Мне все кажется ненастоящим и ложным.

— Что, к примеру?

— Наша профессия, если хотите.

— Согласен, она на дурачков, и что же с того?

— Сыт ею по горло.

— Каждый день ты занимаешься нестоящими, пустыми делами. Ты окружен вселенской профанацией жизни.

— Я нахожу лжецов во всех знакомых. Я — лжец, вы — лжец, все.

— Разумеется. А как ты мыслишь, что произойдет с нашим миром, если кто-нибудь начнет резать правду-матку? Мы живем благодаря негласному договору, основным положением которого является запрет на высказывания правды друг другу. Представь, что в бизнесе все говорят правду, — кто станет покупать товар? Именно изрекаемая ложь — всегда нацеленная на благо — позволяет нашему миру не рассыпаться как карточному домику. Ты не говоришь, что действительно думаешь обо мне, я — плачу тебе тем же!

— Но по прошествии многих, заполненных ложью, лет человек перестает иметь свое собственное мнение.

— А ведь это и позволяет нам жить, не так ли? Ты думаешь, жена всегда говорит тебе правду?

— Не всегда.

— Ты прав, черт возьми.

— Давайте хоть минуту будем серьезны.

— Не надо. Ты играешь с огнем. Когда человек начинает задавать себе подобные вопросы, говорю по своему опыту, он расплачивается за них всю жизнь!

Осел, слушавший наши умные речи, расхохотался.

— Пожалуйста, одну минуту серьезности…

— Не надо. Почему я таскаю все время с собой Осла? Он служит мне противовесом.

— Не понял.

— Ты когда-нибудь смотрел на него вблизи?

Я попробовал.

У Дэнни было два лица. Одно — светилось гостеприимством, другое — печалилось ослиной физиономией, могильным юмором человека, научившегося жить в обществе, где он — клоун, презираемый, но презираемый людьми, на самом деле ничуть не лучшими, чем он сам.

— Ты думаешь, — сказал Финнеган, — что Дэнни всегда говорит что думает. Дэнни, что ты думаешь обо мне?

— Если я скажу, — ответил Дэнни, — то вы уволите меня.

— Правильно, — подтвердил Финнеган. — Знаешь, Эдди, поглядев на эту тушу цинизма высокой пробы, ты не поверишь, что когда-то Дэнни был идеалистом. В юности. Он был человеком с большой буквы! Профсоюзный деятель из Национального текстильного рабочего союза, Массачусетс, Фолл-Ривер, — верил в справедливость! Но чему можно сейчас верить? Я тебя спрашиваю, чему ты веришь? Одиночеству и удовольствию. Вот они — настоящие. Да? А еще? Ты говоришь о рекламном бизнесе. Ну что бы мы стали делать в рекламе, если бы говорили правду? Да, здесь, конечно, много шума, говоря языком фактов. Но неужели ты действительно думаешь, что звук работающего «Ройса» это перестук часов?

— Самый громкий звук, — вставил Дэнни, — это ваш голос, надиктовывающий письма этой сучке Куртц! — И заржал.

Финнеган поджал губы.

— Смотри! — погрозил он Дэнни. — Однажды ты переступишь границы!

Дэнни смолк.

Финнеган отвел меня в сторону.

— Может, сделать перерыв? — сказал он. — Так или иначе, сейчас я задействовать тебя не могу. Сам понимаешь, посадить тебя в какую-нибудь фирму после… В общем, скажу всем, что ты уехал отдыхать. Надолго. А коли так, то почему бы тебе и вправду не отдохнуть. Полной зарплаты не оставлю, но половину получать будешь.

— Я не хочу и половины, — сказал я.

Финнеган повернулся к Ослу:

— Дэнни, ты слышал? Он не хочет.

— Вам лучше посадить его в контору, где есть решетки на окнах.