Эта черта являлась единственной, в чем Флоренс и Гвен были похожи. Обе толковали сны, считая их продолжением реальной жизни, и обе могли, к примеру, огорошить таким суждением: «Вчера мне приснилось, что ты вел себя по отношению ко мне очень плохо!» — а потом посмотреть с нескрываемым упреком, ожидая, что я должен отчитаться за свое дурное поведение.
В остальном они отличались — как небо и земля. Всепоглощающей целью жизни Флоренс в те дни было заставить меня принять ее теорию (на самом деле не ее, а доктора Лейбмана) ограниченных устремлений. Она говорила, что истинное возмужание человека происходит после принятия им ограниченных жизненных устремлений, что если я мечтал в детстве стать великим и продолжаю грезить тем же, будучи взрослым и перешагнув определенный порог, то это неминуемо ведет к жестокому разочарованию и недооценке себя. Затем наступит пора обращенных к самому себе упреков, я начну думать, что никуда не годен, отсюда следующий шаг — ненависть к себе и далее — самоубийство — петля, мост, газ. Она не раз повторяла: «Дорогой, неужели и сейчас тебе еще не ясно, что Толстым тебе не быть? Но даже если и так, то что ж с того?» Согласиться я не мог, потому что все еще думал, как в один прекрасный день я вырвусь из крепких объятий рутинной круговерти, скину с плеч бремя повседневности, открою в себе неизведанную жилу таланта и потрясу мир. Флоренс возражала: «Хорошо! Допустим, что тебе необходимо чувствовать нечто подобное. Но стоит ли в реальной жизни опираться на неосуществимые грезы и руководствоваться ими?» «Что ты имеешь в виду под грезами?» — вопрошал я, полный праведного негодования. «Я имею в виду, — отвечала она, — что, будучи женщиной и твоей женой, я несказанно довольна тем, что ты работаешь в ТАКОЙ фирме, как „Вильямс и Мак-Элрой“, что ты там — не последний человек и поэтому мы можем позволить себе иметь приличный дом и содержать его, что я могу покупать шикарные книги, что, когда с Бродвея приезжают на гастроли, я могу позволить себе билеты на первые ряды, что Эллен может учиться в Радклиффе и ощущать себя свободной в оценках предполагаемого мужа и не думать о том, имеет тот или не имеет крупного счета в банке».
Гвен была другая. Я двигал рекламный бизнес вперед и не имел проблем с наличными, а она говорила: «Ну и что? Каждый зарабатывает на жизнь как может!» Мы переходили на меня, на мои победы, на мои поражения, на мои надежды, надежды, к моему удивлению, отброшенные мной же за ненадобностью… Есть вещи, которые существуют, только когда их обсуждают; я давно прекратил вести разговоры на темы, бывшие раньше предметами моих устремлений, потому что подобные мечтания в контексте тогдашней жизни казались абсурдными. Например, я серьезно задумывался о Толстом, о его простоте и знаменитом поступке — берется суковатая палка и начинается поход за правду. Сколько же раз я видел себя в подобной роли! Даже не зная толком, а было ли это на самом деле. Впрочем, какая разница? Его философия простоты была близка мне. Разумеется, я понимал, что в таком механизированном, полном сложностей обществе, как наше, по-толстовски жить невозможно. Но у Гвен не было тайн и закрытых тем для обсуждений. Я мог говорить с ней о чем угодно, и не важно, умны ли были мои речи или глупы. А она, казалось, не осознавала, что мои лучшие годы уже позади.
И я говорил ей, говорил, кем хотел бы стать. Тогда, давно. И в первый раз за многие и многие годы чувствовал, что говорю не в пустоту!
К этому времени на приемах клиентов и представительских встречах я начал замечать в девчонке и нечто иное. Если я оглядывался на нее очень быстро, то еще одна составная часть знаменитой кислой улыбки стала мне заметна. К примеру: я вещаю на аудиторию, быстрей всех соображаю, играю словами в пинг-понг, сыплю метафорами и неожиданно соединяю людей, только что глядевших друг на друга зверем, в не-разлей-вода группу единомышленников. Все ошарашены и удовлетворены, я же молниеносно поворачиваюсь к ней, чтобы прочитать в ее глазах конечный приговор (так и не смог избавиться от этой привычки!), но она уже опустила голову и что-то набрасывает в блокнот. И все же! Если я оборачиваюсь достаточно быстро, то замечаю то, что не замечает никто: проблеск волнения, заботы, беспокойства. За меня! Подходящего названия я так и не подобрал — никто, кроме меня, этого не видел. Остальным было ясно лишь одно — эта штучка так и не подняла голову, чтобы наградить меня заслуженной похвалой, сидит в углу, не обращая ни малейшего внимания на вполне оправданную враждебность, излучаемую каждым находящимся в комнате.
И однажды терпение народа лопнуло — кто-то протрубил в рог, и легавые были спущены с поводков. Ее отдали на растерзание, в офисе началась кампания по остракизму Гвен. Тактика явно была досконально изучена еще в начальных классах школы: ее блокнот обливали водой, а раз — мочой, на ее столе начали появляться листки с грязными рисунками, часто порнографическими, с Гвен в главной женской роли, подписанные не менее грязными словами, группки рассыпались при ее появлении, если она заходила в туалет — он пустел. Везде висели карикатуры на нее — продукция нашего славного отдела художников. Ее фотография стала мишенью для игры в дарт, все с удовольствием метали стрелы в ее лицо. Контора жаждала крови финнеганова Шпика.
Они бросили ей перчатку. Но Гвен не была обучена отступать. Схватка придала ей сил. И коли они первые боднули ее, то в ответ она стала вызывающе откровенной по поводу многих вещей и персон. Она стала еще чаще появляться на встречах, входя в зал с тщательно выверенной долей развязности, и тем самым лишний раз приводила в ярость своих антагонистов. Они наградили ее прозвищем «доходяга» и получили в ответ букет хлестких характеристик. Она подчеркнуто изменила свой туалет, и скоро мужчины не могли сосредоточиваться на вопросах работы, если рядом сидела Гвен. Их взгляды как магнитом притягивали подвязки ее чулок и обнаженные бедра.
Затем она взялась за главного мучителя. Однажды я застал ее с ним, они мило щебетали. В дело пошел флирт. Гвен затеяла рискованную игру, но, видит Бог, ей удалось провести операцию без сучка и задоринки. Дружище вскоре увивался вокруг нее, как кобель, учуявший распаренные запахи суки, бегающей за высокой стеной, и вилял хвостом от досады. Потом она немного позволила ему… то есть уделила ему еще немного внимания, и он стал настойчив, требуя большего. Она провела с ним вечер, затем — другой, и после этого его точка зрения на Гвен резко изменилась. Он уже защищал ее, объяснял и оправдывал. Гвен поддерживала в нем уверенность, что шаг за шагом он становится все ближе и ближе к желаемому. И наконец пришел день (как рассказала она позже), после которого, как он думал, наступит Великая Ночь. Он пригласил ее в «Ромео» — классическое место для ужина, после которого, собственно, и… Все шло превосходно, пока она как бы случайно не перемолвилась парой слов с парнем за соседним столиком. Эдакое мимолетное знакомство. Потом, где-то между поглощением «Горгонцолы» и «Забаглионе», она извинилась, мол, надо привести себя в порядок, ушла в туалет и не вернулась. Парень за соседним столиком тоже исчез.
Это была последняя капля. На позиции была выкачена тяжелая артиллерия нравственности, начался крестовый поход. Святые сестры офиса развернули мощную кампанию сплетен, в которых Гвен фигурировала заядлой потаскухой. На стол мистера Финнегана легло письмо, взывающее к поддержанию общественной морали. Война полыхала на всех фронтах.
Гвен поведала мне потом, что мистер Финнеган поговорил с ней. Результат был предсказуем. На ближайшей важной встрече с клиентом она положила руки на колени вице-президенту (не мне, нас — двое) и, наклонившись к нему вплотную, высказала свое нелицеприятное мнение по обсуждаемому вопросу. (Гвен вошла во вкус, дни молчания ушли в прошлое.) Бедняга потерял дар речи.
Потом она бросила вызов щепетильности. Взгляд ее надолго оставался прикованным к мужским ширинкам. Многие девчонки с любопытством глядят туда — что поделать, интересно же! Гвен была демонстративна. Мужчины цепенели. Она напрашивалась на скандал с мнимыми ревнителями праведности, где только можно и как только можно. Это был ее ответ.
