— Когда этот кто-то я сам, то не нравится. Создается впечатление, что вы издеваетесь…

— Не обращайте внимания. Просто у меня такое лицо.

И она ушла. Но мои ладони продолжали ощущать ее руку, легкую и крепкую. А глаза запомнили изгиб шеи и плеч, нежный лимон кожи. В воздухе остался аромат ее тела, я ощутил, что скоро что-то произойдет. И когда это произошло, когда я раздел ее, то обнаружил, что она именно такая, какой я ее представлял, — вся, вся нежно-белая. Везде, особенно на внутренних сторонах бедер, ее кожа была как индийский шелк. Красота тела нигде не портилась недостаточностью или излишеством: везде совершенство, утонченность и изящество.

С того дня я осознавал свою причастность к ее существованию ежесекундно. Стараясь не ударить перед ней лицом в грязь, я лез из кожи вон на встречах с клиентами, я заключал немыслимые сделки, я перепрыгивал через самого себя, доходя иногда до совершенно рискованных вещей, угрожающих всякому бизнесу вообще. И всегда отдавал себе отчет в том, что моим последним судией была она — эта ладная девчонка со все отрицающей улыбкой, которая сидела в углу и что-то писала или притворялась, что писала.

Как-то я спросил ее:

— Для кого вы это пишете?

Она улыбнулась и ответила:

— Я пишу книгу, чтобы из всего здесь произнесенного не пропало ни слова. А вас интересует копия?

Весь офис задавался вопросом — почему ее терпят, почему не выгонят. Ведь она была так демонстративно цинична по отношению к главному — нашему делу. Я, похоже, из-за более пристального к ней внимания вскоре начал понимать, что особенного разглядел в ней мистер Финнеган. Как и другие, я недооценивал Гвен.

Была ли она умна или, наоборот, глупа как пробка (да и есть ли между тем и тем хоть какая-нибудь разница?), сказать с полной уверенностью я не мог. Ясно, что учеба в колледже ее миновала. И этим она невыгодно отличалась от остальных сотрудниц — сплошь выпускниц Вассара и Радклиффа. Но эти ученые девицы никогда не понимали конечной цели вопросов, и сказать, что их высказывания есть суть и результат работы головой, я бы не решился. От них нельзя было добиться ясности, даже завертев им мозги набекрень. Нет, в конце концов они выдавали мнение, но чье оно было?

В отличие от них, Гвен, как я позже выяснил, никогда не вела речь о чем-то превышающем границы ее знаний. Она не сыпала афоризмами Макса Лернера или этого парня, Родхореца, не цитировала Альфреда Казина или «Таймс». Она говорила СВОЕ — свое, целиком основанное на личном опыте и собственных мыслях. И все, о чем она говорила, так или иначе ей было знакомо. Если разговор шел о человеке — она или жила по соседству с ним, или работала с ним, или ссорилась с ним, или страдала из-за него, или вообще ничего не говорила про него. Если взять что-то неодушевленное — она или обожглась на этом, или помирала от скуки, это могло стукнуть ее по голове или еще что — иначе она просто не высказывалась. Она всегда говорила свое, и этим все сказано.

Огонь, вода и медные трубы не обошли ее стороной. И все же бывали дни, когда она вся светилась, как утренняя роса, свежестью невинности. И в тот день, когда наши линии окончательно пересеклись, она была неотразима.

Старт был положен на вечеринке в офисе. О дружеских попойках в кругу коллег написано немало, эта была такой же скучной, как и остальные. Гвен и я просидели несколько часов в офисе мистера Финнегана, болтая о том о сем, попивая виски. Наверно, она хотела, чтобы шеф увидел ее рядом со мной. Но даже если бы дело и обстояло именно так, у старого кота Финнегана хватало ума не выказывать никакого отношения. А может, ему было наплевать. Когда же он собрался домой, большинство потянулось за ним и вскоре мы с Гвен остались наедине. Пришел сторож и сообщил, что он запирает здание. Я взглянул на Гвен, она спросила:

— Посидим еще?

Я пожал сторожу руку и сказал, чтобы он шел домой, что у меня есть ключ и что, уходя, я закрою все как надо.

Боже мой, я совершенно забыл, что представляет из себя голодная девчонка, — поразительно. Я имею в виду девчонку, которая нацелена на соблазнение твоей плоти и с которой ты не прочь поучаствовать в акте обольщения. Подозреваю, что к тому времени я распустил себя до такой степени, что возвел даже неискренность в автоматизм. В отработанный круг вращения между респектабельной женой и респектабельным гаремом девиц, любовниц только по названию, так и не доросших до понимания того, кем они могли бы стать. У Гвен я не заметил большей, чем у них, агрессивности или показа себя. Она все смешала, и это было ее самым естественным желанием. Она сделала чудную вещь — отдельно взятый акт перестал быть ячейкой конвейера. Ты знаешь, что он близок, но не знаешь, где и как. Ты также не знаешь, а сколько ты еще сможешь. Ты хочешь ее так же сильно, как и вначале. Она тоже дрожит и трепещет, стонет и извивается… В общем, через пару часов я решил, что более недееспособен. Но уже через несколько минут, в возрасте сорока трех лет, я снова тянулся к ней, полный бешенством желания.

Я даже позабыл, что такое возможно! Катись все в преисподнюю! Одежда раскидана по полу, послезавтра Рождество, мир — хаос! Что значат какие-то слова, которые я должен сказать завтра Флоренс! (Сказал, что, будучи непозволительно пьяным, свалился на софу в офисе и счастливо проспал там всю ночь, очнувшись лишь утром. Флоренс рассмеялась и чмокнула меня в щеку.)

Когда я в очередной раз подумал, что теперь уж точно выкачан без остатка, мы уже были в другой комнате, в другой позиции, богохульствуя над всем и вся: на афганском диване начальника отдела художников, чье лицо гомосексуалиста немедленно всплыло в моей памяти, на скамейке в уголке у кассира, под окном, откуда мы были видны со всех точек города, на личной кожаной кушетке мистера Финнегана, прямо под официальной фотографией его жены и трех дочерей.

Гвен обладала всем: сексуальной отдачей, мягким равновесием между нерешительностью и страстью, лимонной кожей, терпким, одуряющим запахом мягкого пуха волос внизу живота, изящными лепестками внутренних губ, глазами, разгорающимися, упрашивающими, благодарными, выражающими всю гамму чувств, заключенную в одном, — как долго я ждала тебя, только тебя одного. Меня. И всем — аромат, вкус, ощущения, объятия, желание, аппетит, легкая игривость, нежные касания, вскрики и меняющееся лицо, такое опасное для меня в перспективе наших отношений, — всем она обладала сполна.

Подвозя ее до дома на рассвете, я все еще хотел. Поэтому спросил, могу ли зайти. Она отказала, сказав, что лучше мне ехать домой. Я поинтересовался, а нет ли у ней кого.

— Есть, — ответила она. — Но если скажешь, я прогоню его.

Я сказал, что хочу, чтобы он ушел, думая, что отсекаю от себя часть личной свободы.

Она переспросила:

— Ты действительно этого хочешь?

— Да, — ответил я.

Не мигая, она долго изучала мои глаза, будто проверяя себя. Затем молча ушла.

Я заезжал к ней на следующий день, в Рождество. И ка следующий после Рождества, в воскресенье. Но автоответчик ее квартиры бубнил одну и ту же фразу: «Никого нет». Где она? Все праздники я задавал себе этот вопрос. А Рождество прошло чудесно, в кругу семьи — Флоренс, дочь Эллен и я. Мы подарили друг другу много симпатичных безделушек.

В понедельник я увидел Гвен, лишь только зашел в офис. Хотел поговорить с ней, но, дотронувшись до ее руки, получил в ответ: «Не надо!» Да, в примыкающих к холлу комнатах были люди, они могли слышать наш разговор. Но днем я получил от нее конверт. В нем был ключ. И сразу после работы отправился к ней.

Вечер каждого понедельника Флоренс посвящала борьбе за гражданские права. Меня она к этому не привлекала. Я подзуживал ее, мол, она предпочитает ходить на митинги без мужа, чтобы в свое удовольствие поглазеть на молодых, мускулистых негров. Она хихикала в ответ. Немного нервно, потому что это была правда. Нет, нет, Флоренс ни с кем не путалась, но негры ей снились. Кстати, предубеждений против передачи мне содержания своих снов она не испытывала. (После того как они — она и ее психоаналитик доктор Лейбман — тщательно разберут каждый.) Если в снах что-то происходило со мной или сон предвещал несчастье, она настаивала, чтобы я переговорил с доктором Лейбманом сам.