— Вам он нужен?

В это время белградская община готовила для Николы прием в пивной Вайферта. Там поэт Лаза Костич сидел, раскорячившись за столом, как будто его только что спасли после кораблекрушения. Там было слишком много поэтов, болтунов и пустомелей. Постаревший Йован Йованович Змай продекламировал в честь Николы стихи:

Борода у старого поэта дрожала. Высокий американец согнулся и поцеловал ему руку. Все рыдали. И пока они проливали слезы, я от скуки чесался в кресле гостиничного холла. Я отодвинул занавеску и увидел, что закапал дождь.

— Который час? — спросил я официанта.

— Половина первого, — ответил юноша в нос.

Дождь застучал, как тысяча часов.

Наконец послышался стук колес, раздались голоса. Несколько человек вошли в холл. Он стоял спиной ко мне, поскольку прощался с усатым Андро Митровичем. (Я запомнил все их имена, как будто они были моими родственниками.) Он обернулся, и я поднялся. Он подошел. Он благоухал фиалкой. Поцеловал меня:

— Наконец-то, мой король вальса!

Смотрю, изменила ли его Америка.

Как всегда, энергичный, как всегда, усталый.

— Что это ты так похудел? — озабоченно спросил я.

— А что это ты так растолстел?

Не отрывая от него взгляда, я похлопал себя по животу. Каштановые глаза смягчились и засияли. И только теперь я выказал ему соучастие. Он вздрогнул и махнул рукой. Я рассказал ему, что преподаю в гимназии, что профессор Мартин Секулич, изобретатель электрического шарика, умер, а все наши — Йован Белич, Никола Прица и даже Джуро Амшел — определились с занятиями и переженились. Потом я вздохнул:

— Ну и наскучался же я сегодня!

— А я — нет! — ответил он, и мы рассмеялись.

— Как наш король Александр? — полюбопытствовал я.

— Безбородый.

— А какой еще?

— Низкорослый.

Мы вышли пройтись. Наши ноздри дразнил запах прибитой дождем пыли. Увлекшись разговором, мы плыли в благоухании летней ночи. Забыв про короля, он принялся рассказывать о Змае Йоване Йовановиче. Превыше всего он ценил в нем доброту. Вся его родня умерла, сказал он с болью. А глаза у Змая добрые, ими «душа говорит».

О сне и речи не было. Он сказал мне… как это точнее… Что он хотел бы перевести Змая на английский, но не знает никого, кто мог бы помочь ему с переводом.

Я спросил, помнит ли он Ненада и Винко Алагичей.

— Да, — сказал он, — это моя родня.

— Ненад убил Винко из-за наследства, — сообщил я. — Несколько лет он провел в тюрьме. Жандармы окружили его банду под Биоковом и ранили его в живот. Умер в страшных муках в пещере, как волк.

— Уф! — выдохнул Никола.

После обмена новостями мы заговорили о минувших днях.

Я припомнил, что у Джуки и Милутина были разные характеры. Однажды они рассыпали пшеницу для просушки. Пришла корова и съела половину. Его мать едва не лопнула от злости. Покойный Милутин утешал ее:

— Брось, Джука. Это наша корова съела нашу пшеницу.

— А я совсем забыл это, — удивился Никола.

Мы вспоминали Джуку с улыбкой, поскольку только так надо вспоминать покойников. Рефреном нашей беседы белградской пахучей ночью были слова:

— А помнишь?!.

— Да, вспомнил! — поражался Никола и вдохновенно добавлял: — А ты помнишь?..

Вспомнили мы голод в теткином доме в Карловаце и вальсы Штрауса. Ночь подходила к концу, а мы все говорили.

— Смотри, какое небо ущербное, — указал я пальцем. — Звезды поразбивались.

Не часто бывает, чтобы полный мужчина средних лет, каким был я, смеялся звонким хохотом молодости.

Сначала покраснело над соборной церковью. Потом погасли фонари. А мы все еще говорили. В окружении высоких и низких шляп, белых платочков и больших шапок мы переплыли на пароходе белую Саву. Я задирал голову, опершись о ненужный зонтик. Птицы пели в прибрежных вербах. Мир пробуждался. Пахло илом и предстоящей жарой. Рыбаки расселись по своим местам. Слышался плеск. Нас провожали чайки и другие ранние птицы. Мы простились на Земунском вокзале, так и не сомкнув глаз.

— Сколько прошло времени с нашей последней встречи? — вздохнул он, пожимая мне руку.

Я ответил на рукопожатие и сказал:

— Время не существует!

Когда пароход падал с вершины волны в долину, казалось, что вода зальет трубы и погасит огонь в котлах.

Никола вместо молитвы повторял слова Одиссея:

— Ветер попутный и дома огни золотые — все, что мне надо…

Прежде центр его мира был в Госпиче, в доме его матери.

Теперь его мир потерял центр.

А домом стал Манхэттен.

Как только подметки Теслы коснулись американской земли, его с двух сторон зажали Вестингауз и ассистент Гано Дан:

— Где вы пропадаете, черт побери? Здесь такое творится!

Вестингауз ударил его по плечу газетой:

— Читайте!

«Ни одному человеку в наше время, кроме этого одаренного электроинженера, не удалось своими действиями добиться настолько универсальной репутации в научном мире».

— Это о вашем путешествии! — просветленным тенором воскликнул Вестингауз.

— Скажите, не приводили ли к вам в Европе слепых и хромых, чтобы вы исцелили их касанием? — со смехом спросил негодник Дан.

— И еще кое-что! — перекрикивал Вестингауз пароходы, толпящиеся в гавани. — «Дженерал электрик» Эдисона переходит на переменный ток. Они наняли инженеров, чтобы те внесли изменения в конструкцию вашего мотора и запатентовали его под другим названием.

Состроив на лице диковатое и капризное выражение, Тесла попытался скрыть свою радость. Но все-таки просиял:

— Правда? — Его голос сорвался.

— И еще! — орал Вестингауз, перекрывая портовый шум. — Знаете, кто будет строить электростанцию на Ниагаре?

— Что? — Тесла прислонил ладонь к уху.

— Не «что», — крикнул Вестингауз в большое ухо Теслы, — а «кто»!

— Ну и кто? — тоже криком переспросил Тесла.

— Мы!

— Конечно, «Дженерал электрик» отхватил кусок пирога, — скривился говорливый Гано Дан. — Как же без этого? За ним стоит Пирпойнт Морган.

Детские глаза Вестингауза сияли.

— Вот оно, Никола! Наконец-то! Мы победили!

Тесла превратился в кота. Кот выскочил из-под кровати, схватил петуха за шею и удавил его.

— Не мешало бы мне отдохнуть, — вздохнул Никола.

— На отдых нет времени, — свирепо шепнул Вестингауз и заскрипел зубами. — И не будет! — После чего поспешно добавил: — Гано отвезет вещи в отель «Герлах». А мы отпразднуем в «Шерри».

Скрип трамвая в городе Уитмена вдруг показался Тесле частью великой поэмы. Когда он впервые приехал в Америку, ему показалось, что эта страна отстала от Европы на сто лет. Под впечатлением слов Вестингауза он поверил, что теперь она устремилась в будущее семимильными шагами. А он, Никола Тесла, стал частью поэмы Уитмена. Он молча несся впереди перемен, как слепая фигура на бушприте корабля.

Когда швейцар в ливрее закрыл за ними двери «Шерри», Никола почувствовал себя мышью, забравшейся в рояль. Пропастью распахнулась тишина. Царила атмосфера умиротворяющей уверенности. Сдержанные запахи жаркого и гарниров были привлекательнее аромата цветов на столах. Зеркала отсвечивали грозовыми разрядами. Приборы посверкивали между накрахмаленными тиарами. Лед позвякивал в серебряных ведерках и искрился в бокалах.

Славного пришельца из Европы окружила быстрая галактика официантов.

— Сюда, прошу вас. Сюда!

В отдельном кабинете группа мужчин с прямыми спинами и героическими сединами упражнялась в дружелюбных улыбках.

— Банкиры! — шепнул ему Вестингауз. — Наши новые инвесторы.

Во главе стола Тесла заметил пару лиц из гербария — внуков голландско-английской элиты времен основания города.