«Спасибо тебе, Самнер, — шептал Тесла, гася в душной комнате керосиновую лампу. — Да благословит Бог твою милосердную душу».

Толпа мрачных типов подпирала церковную стену между Мот-стрит и Парк-лэйн.

— Кто это? — нахмурился Тесла.

— Не смотри на них, — шепнул ему Стеван Простран.

— Ну так кто же они? — спросил он, когда они миновали толпу.

— Это хиосы[8], — с горечью сказал Простран. — Самая опасная банда в городе. Не здоровайся с ними. Лучше будет, если они тебя не узнают.

Тесле всегда было страшновато, когда он возвращался домой. Он порасспрашивал людей и понял, что это именно те типы, которых следует опасаться. Ирландские громилы напоминали ему здоровяков из Лики. Они пили в «Морге» коктейль из виски, горячего рома, камфары, бензина и кокаина. Они были вооружены револьверами, обломками кирпичей и бронзовыми крючьями для выковыривания глаз. Помимо грабежа, они торговали женщинами, словно скотиной. Они собирали деньги с игорных домов и борделей, отстегивая долю полиции. Тесла узнал, что их защищают известные адвокаты Хоум и Хамел, в распоряжении которых имеются целые табуны клятвопреступников.

— Почему их зовут хиосами? — спросил он.

— По звукам, с помощью которых они перекликаются ночью.

— Где они живут? — не отставал Тесла.

— Главное их сборище здесь, у нас, — через силу ответил ему молодой друг, щурясь так, будто смотрит на солнце. — А вообще-то, они заседают в «Морге», на «Бауэри», там и пьют. Там у них висит ценник на убийства и травмы.

— Сколько стоит откушенное ухо? — пошутил Тесла.

— Пятнадцать долларов, — серьезно ответил Простран.

Хуже всего было по утрам. Утром душа Теслы начинала шипеть. Тесла наступал на нее ногой. Но эта жилистая змея упорно вертелась у него под ботинком.

— Смирно! — отчаявшись, перекрикивал он собственную панику. — Смирно!

Светало, но город продолжал тонуть в серости и дождевой пыли. Осень приказывала: умри! Бесцельно блуждая по городу, Тесла наткнулся на группу землекопов. Он присел на корточки у края канавы и спросил, не найдется ли у них работы. Щербатые рабочие ухмылялись. В ответ на это прилично одетый молодой человек спрыгнул в яму и схватился за кирку.

— Давай! Давай! — кричали щербатые.

Вечером у него болело все тело. Все. Болело.

Страшнее всего был первый вторник. В среду лопнула последняя мозоль. Склизкая водичка подсохла.

Раны затянулись.

— Я все время подозревал, что моей жизнью кто-то руководит, — бормотал Тесла. — Теперь я в этом усомнился. Может, и нет никакого волшебного клубка, который катится передо мной? Может, все это бессмысленно и пусто? Механическая работа помогает копать, но она убивает ум. Я работаю на мэрию Нью-Йорка, копая канавы, в которые положат кабели Эдисона. Так что я опять работаю на Эдисона.

Он бормотал так, как это делают безумцы на улицах.

И жил вопреки собственному сердцу.

В Праге, а еще больше в Париже он полюбил оперу и ходил в нее при первой возможности.

Ужасаясь собственным страданиям, Тесла слонялся вокруг нью-йоркской Метрополитен-оперы. Плакаты объявляли, что девятого ноября состоится тысяча восемьсот восемьдесят пятое представление оперы Вагнера «Зигфрид». На фотографии певец Макс Элвери в короткой тунике со значением уставился в небо. Сгорбленный Тесла с удивлением смотрел на прямые мужские и женские спины. Ангельский запах чистоты щекотал ноздри. Свежий говор публики в холле доносился из другого мира. Женщины средних лет кокетничали в молодежных платьях. Их смех напоминал разбиваемые об пол тарелки. Люстры наливались жаром. Улыбающиеся фраки и безобидные декольте болтали в фойе. Все это двадцатидевятилетний рабочий рассматривал, пребывая в состоянии бездомного пса. Отчаяние медленно разливалось по его душе, как постное масло по столу. Как только поднялся занавес «Зигфрида», в голове его застучали молоточки карликовых кузнецов. Протертые локти, плохие ботинки, грязная сорочка, пропахшие волосы и подмышки — таков был он теперь. Костюмом ему служило одеяло. Перед театром на него смотрели как на волос в супе. Он вздрагивал, когда откормленный швейцар кричал ему:

— Эй, ты! Что ты тут делаешь?

После наихудшей осени его жизни наступила ужасная зима. Ветер обращал снег в туман. Вьюги были такими сильными, что газеты называли их «смертельно белыми».

Проснувшись, Тесла видел собственное дыхание. Холодная одежда казалась ему мокрой. Благословенный Стеван возвращался с ночной смены с замотанным шарфом ртом и теплым хлебом. Его спокойное лицо отвлекало печального Теслу. Он пил кофе и выходил, чтобы дать другу выспаться.

— Всю жизнь я стремился работать на человечество, — жаловался расстроенный изобретатель. — Неужели человечество — это официанты, сливающие из кружек недопитое пиво? Или те несчастные, которым они его подают? Или хиосы, добавляющие в спиртное жидкую камфару? Или бляди, выживающие на панели не более двух лет?

Едва он успевал нащупать хоть какой-то смысл в жизни, начинался ледяной дождь, который все растворял. На улицах пар шел от конских спин. Рельсы тонули в грязи, дома — в тумане.

Он смирялся, вспоминая глубокие глаза матери.

— Кто бы мог подумать, что опять наступит весна? — удивился Педди Мэлони.

Вряд ли поздний нью-йоркский март можно было назвать весной. Прораб Обадайя Браун сдержал обещание и вновь принял на службу всю прежнюю группу рабочих. Браун был родом с юга гордого штата Миссисипи, где стригутся при смене фазы луны, после чего сжигают волосы и ногти. Куст волос на голове скрывал его вислоухость. В уголке рта у него пульсировала сигара. Прекрасные слова произносили губы этого грубого человека.

— Не люблю славян, — жестикулировал он. — Не люблю ирландцев. И евреев не люблю. Ненавижу итальянцев. Но все эти чувства, братец мой, не могу применить к тебе, глядя в твои глаза.

В первые недели после отступления зимы Браун и его парни работали на Третьей авеню на линии надземки, идущей в Бронкс. Рядом с Теслой рыл землю Кармине Рокка. Кармине радовался телесным звукам. Он делился со своими коллегами по канаве:

— Утром я так просрался, что до сих пор не могу в себя прийти!

Кармине любил время от времени неожиданно покрутить головой и рыгнуть львиным рыком. Пустив ветры, он громогласно объявлял:

— Аж штаны порвал!

«Убивать таких надо», — думал Тесла.

По утрам итальянец ржал в канаве и заявлял:

— Fabbricarisi la furca cu li sy stissi manu («Он собственный гроб копает»).

А после обеденного перерыва многозначительно поднимал указательный палец и произносил:

— Zoccu si cumincia, si finisci («Закончи, что начал»).

Когда его спрашивали, откуда он родом, Кармине злился:

— С Адрана.

Рокка знал все, кроме, пожалуй, английского. Он здесь временно, а потом… Потом катер для ловли устриц в Нью-Орлеане. А потом…

С ним в паре работал племянник, Джованни Романелло. Наблюдая за дядюшкиными выпадами, Джованотто только улыбался, как бы желая сказать: «Ну что с ним поделаешь?» Никола уставал смотреть на дядю, но взгляд его отдыхал на племяннике. Его заинтересовал этот италовизантиец с самого большого острова Средиземноморья. Две с половиной тысячи лет меланхолии звучали в мелодиях, которые Джованотто мурлыкал себе под нос. Тесла гадал: «Откуда эта естественная элегантность в этом крестьянине из Сицилии? Неужели он и есть потомок сиракузского тирана Дионисия, который продал в рабство Платона?»

Никола и Джованни были заметно похожи, в уголке рта каждого из них пульсировала едва приметная улыбка. Джованни, мелодично произносившему «л» и «р», нравилось разговаривать с Николой. Он рассказывал ему, какое умное и даже красивое животное осел, и непонятно, почему люди над ним издеваются. Осел куда как лучше маркиза ди Сан-Джулиано, на которого горбатится его семья. Он рассказывал ему о кровавых апельсинах и сладких лимонах Сицилии. Он рассказывал ему, что половина его семьи живет в тенаменте на Мот-стрит, что Мот-стрит толпой и запахами напоминает ему рынок в Катании, только мраморного фонтана не хватает.