— Понимаем, — с видимым согласием промолвил Митяй. — А куда же подевалось письмецо, составленное на его имя?

— Ваша жалоба направлена по назначению. Ждите ответа.

Начальник милиции вернул мешок с провизией, даже вручил билет на обратную дорогу, извинившись за столь долгое разбирательство.

Расспросив, как попасть на Павелецкий вокзал, Митяй потопал туда. Дождавшись поезда, он забрался в вагон, присел, набил в самокрутку щепоть махорки, закурил взатяжку и подумал: "Жаль, что не пустили. Эка досада". Ужасался: с каким же настроением заявится в Ивановку? Спросит Игнат: "Был у Сталина?" Что ответить? Молчать да глазами хлопать? Куры на смех поднимут… И Митяю неожиданно пришло на ум — уверить всех, что в Кремле он, конечно, был и, мол, принимал его самолично Иосиф Виссарионович. Кабинет у него просторный, и в нем… Что же в нем–то? Ну, ясно, стол, а какого дерева — красного или дубового — не разглядел. Кресла высокие, как в старину. На столе лампа. Конечно, лампа имеется. Не будет же он в темноте сидеть, коль по ночам трудится. "И вот, значит, усадил меня в это кресло, сам ходит, трубкой пыхтит и замечает: "Мудро, товарищ Костров, поступили, что приехали совет держать. Знаю я ваши заботы, по ночам не сплю — думаю. Бюрократов и всяких вредных элементов — беспощадно изгонять!" Он помедлил, а я ему головой киваю: дескать, верно, товарищ Сталин, гайки нельзя отпускать, иначе колес можно лишиться. Дальше он переходит к нуждам артели и эдак с прищуром говорит: "Разберемся. Не такие невзгоды ломали, а эти в два счета ликвидируем". Потолковал со Сталиным. Думаю, пожалуй, на этом и хватит. Дел–то у него государственных уйма. Дал он мне денег на дорогу и, прощаясь, по–свойски сказал: "Пусть, дорогой Митяй, будет вам неведом страх. Наша жизнь — это борьба, и выходят из нее победителями только бесстрашные!"

Митяй был так захвачен этой воображаемой сценой встречи, что и въявь, совсем зримо, представил Сталина и себя в его кабинете, и так поверил в эту встречу, что ехал в Ивановку с ощущением сбывшихся желаний.

Узнав, что с Завьяловым случилось непоправимое, — надо же, подорвался, бедняга, на противотанковой мине! — и работники военной комендатуры, прибыв на место происшествия, констатировали, будто офицер штаба тыла вез в "додже" трофейное имущество, проще говоря, барахло, генерал Ломов забеспокоился. Ведь и на него могут пасть улики. Он занемог и слег в постель. Врач определил, что у Ломова микроинфаркт, и по его настоянию генерал лежал пластом, не двигаясь. Попросил командование отправить его лечиться в Москву, и командующий фронтом, навестив генерала в отведенном для жилья особняке, покинутом каким–то венгерским графом, намерился было сразу переправить больного на самолете.

— Товарищ командующий, — взмолился слабеющим голосом Ломов. — Нельзя мне… Болтанку в самолете не снесу. Лучше поездом… Отлежусь малость. Приду в себя…

— У мужа сильно развито предчувствие, и оно никогда не обманывает, всерьез уверяла жена Ломова, Елизавета Илларионовна. — Доверьтесь мне… Уж я его довезу в сохранности.

— Ну, ладно, — согласился командующий.

Несколько дней потребовалось на сборы Ломову. Нашлись верные люди. С помощью их Елизавета Илларионовна развернула бурную деятельность по части "трофеев". И когда самому Павлу Сидоровичу немного полегчало, он встал, пытался ходить по комнате, даже собирался куда–то поехать, жена насильно уложила его в постель.

— Куда тебя понесет? Хочешь, чтоб и впрямь тебя паралич разбил? Как я без тебя останусь? Как? Лежи и не рыпайся.

— Но…

— Что "но"? — догадливо опередила Лиза. — Во всем управлюсь. Это уж доверься мне… Кстати, я добилась, нам выделяют спецвагон. Не погоним же его пустым, надо чем–то загрузить.

— Славно, славно. Ты у меня правая рука, вторая моя жизнь, улыбнулся довольный Ломов.

Приготовления к отъезду закончились через неделю. Генералу Ломову полегчало, но, поскольку документы уже были заготовлены, жена внушила притвориться больным и лежать, только лежать.

— Охай, охай больше — приходящий врач, как и все врачи, ведь милосерден. К тому же в болезнях–то разбирается, как малограмотный в чтиве!

Ломов так и поступил: постанывал, когда приходил лечащий врач, а стоило тому уйти, поднимался с постели.

И вот наконец они едут. Едут в отдельном купе. Генерал чувствовал себя в здравии. Жена, однако, изнывала, кляня дорогу: все–таки пересечь в тесном, душном и трясучем вагоне чуть ли не пол-Европы для женщины в годах, к тому же располневшей, как шутил муж, на военторговских харчах, весьма утомительно.

Остаток дня скоротали в безделье, в скуке: часами ели яства, припасенные Елизаветой Илларионовной, часами созерцали в окно пейзажи.

— Да ты, Павлуша, сними с себя всякую амуницию, — усмехнулась Лиза.

— Привычка фронта спать во всем, — ответил он.

Уже вечерело.

Павел Сидорович все же снял китель, не ставя лестницы, подтянулся на руках и улегся на верхней полке.

Шел поезд, гремели на стыках рельсов колеса, поддувал ветер в приоткрытую щель окна. Спать не хотелось. И как ни старался генерал Ломов чувствовать себя успокоенным — отправили лечиться в Москву, считай, назад уже не будет возврата, вагон с имуществом следует в целости и сохранности, — все же какая–то навязчивая, гнетущая мысль скребла за сердце…

"А в чем, собственно, дело? — думал Ломов, глядя в темный потолок. С Венгрией, поди, уже покончено, сломали неприятеля, возвращаемся победителями… Теперь только жить! Кто нас, меня может упрекнуть в чем–либо? Страдал солдат — страдал и я, генерал Ломов. Сорок первый год. Тяжелый год… Выходил из окружения… А впрочем, стоит ли об этом вспоминать? Что было — быльем поросло…"

Гремел поезд, минуя полустанок. Внешний свет закрадывался в вагон, бликами полз по стенам, потолку, и опять меркло.

"Воевать научились, теперь нужно научиться жить, — не переставал думать Ломов и переходил к чисто практическим соображениям: — Значит, так… Приедем, в Москву, попрошу ребят сгрузить и свезти на дачу имущество, часть оставлю себе, а какую–то долю ссужу нужным людям, тому же влиятельному Николаю… Жалеть не придется, ибо окупится сторицей… Помогут и в мирном устройстве наладиться, помогут занять должность, если, конечно, не вернусь туда же… Должностей теперь, после такой опустошительной войны, перебившей ценные кадры, хватит на всех — больших должностей. Только было бы желание да работала голова… Заживем, слышишь, Лиза, заживем?" Что это он спросил вслух или подумал? Нет, только подумал.

Между тем Елизавета Илларионовна разлеглась на нижней полке с двумя подставленными чемоданами, и ее заботили свои думы:

"Ах, как они живут, эти князья!.. Разные Эстергази!.. В самой столице, в Будапеште, имеют особняки с белокаменными стенами, имеют загородные виллы, свои озера, пруды, даже охотничьи личные угодья со своими прирученными фазанами да косулями… По сю, пору помню, как мы с Павлушей были приглашены на такую охоту… А в особняках и на виллах именная мебель, сервизы, хрусталь, мрамор… Кругом инкрустация… В ванну заберешься, так вылезать неохота… Загадка вся в чем? Ничего не делают, а все у них есть. И слуги свои, и гаражи, говорят, у одного конюшня с племенными жеребчиками, и виноградники у всех, и погреба с винами… Кажется, не хватает только птичьего молока — будет и это! Угощали же нас перепелиными яйцами, мочеными арбузами… Надо и нам с Павлушей подумать о себе… — Елизавета Илларионовна ощутила, как бок начал затекать и неметь, повернулась на другой. — Свою старенькую дачу, понятно, продадим, выберем место поудобнее — где–нибудь на Москве–реке, в Серебряном бору или в Архангельском, поближе к усадьбе князя Юсупова… Разведу сортовые яблони, груши, крыжовник, малину. Обставим дачу. Придется заиметь хоть небольшой бассейн, гараж, складское помещение, погреб… Нет, погреб — старо. Поставим морозилку, где будут храниться скоропортящиеся продукты и вареные колбасы. А картофель, а капусту, а моченые яблоки, ту же антоновку, — куда девать? Нет, без своего погреба не обойтись. Выкопаем. Только свистни калымщики за пол–литра гору сдвинут, не то что какой–то погреб отрыть… Может, и солдаты задаром сделают. Итак, обставим дачу. Повесим гобелены на стены, ковры расстелем… Сервизы, трюмо, картины в позолоченных рамках все блестит, все сверкает! И я выхожу в халате, нет, в платье с декольте… Иду навстречу званым гостям, а они кланяются, целуют руки, улыбаются и мне и мужу: вот, мол, какая у тебя нестареющая жена–красавица! Пятьдесят лет, а как сохранилась! И о дочери, о моей милой Жанне, позабочусь. Прежде всего, подберу ей мужа, и не какого–нибудь вечно нуждающегося, прозябающего студента–неудачника… Будем устраивать банкеты, обеды для званых гостей и сами ездить по приглашениям… Чем не жизнь?"