Толбухин посмотрел на часы, приспело время принятия процедуры. Уколы ему делал лечащий врач. Но сейчас он решил сам себе сделать впрыскивание, что, по обыкновению, легко умеют делать диабетики. И пока Толбухин занимался этим, из смежной комнаты доносились громкие и частые слова: темпераментные гости буквально атаковали внешне кажущегося нелюдимым генерала, доказывая и убеждая, что войну с Болгарией затевать не надо.

Закончив процедуру, Толбухин вернулся. Он попеременно глядел то на болгар, то на начальника штаба:

— Вот видишь, товарищ Бирюзов, и болгарам надоела война, молят, чтобы и мы не затевали ничего против них. Да, молят… И обещают поднять восстание против монархии!

— Откуда вам известно? Я их не понял. Лопочут что–то скороговоркой, усмехнулся Бирюзов.

— Мы разбирам, разбирам! — проговорил один болгарин.

— Не может быть войны! Болгары и русские всички так… — заявил другой и схлестнул ладони в рукопожатии.

— Я разумею. Отлично разумею, что они говорят, — сказал Толбухин. Помню, еще в церковноприходской школе… мы славянский язык, язык Кирилла и Мефодия, зубрили.

Заслышав святые для них имена создателей азбуки, болгары разом отставили чашки, разом встали и заулыбались, весело кивая головами, только почему–то направо–налево, вроде бы отрицая все, что говорили и чему клялись.

Это смутило командующего и еще больше начальника штаба: все же оба вынужденно промолчали. Наступившую было неловкую паузу опять прервал Толбухин и спросил, какая погода в Болгарии — о-о, солнечно! — и долго ли они намерены находиться на территории Румынии, не угодно ли отвести им комнату для жилья, на что болгары кивали головами, провозгласив:

— Всички бырзо, бырзо, Болгария! — и замахали руками от себя и как–то вверх, словно собираясь улететь.

Толбухин распорядился отвезти их, куда захотят, не делая никаких препятствий.

Уходя, болгары приговаривали: "Моля, моля, другари!" Оставшись вдвоем с командующим, Бирюзов не стерпел, раздраженно заметив:

— Какие–то подозрительные субъекты. Просят, а сами отрицательно качают головами.

— Признаться, это кивание и меня обескуражило. И что оно значит — ума не приложу, — сознался Толбухин. — Но, думаю, что–то доброе.

"Такого не проймешь", — с недовольством подумал начальник штаба и снова уткнулся в карту, чертя на ней стрелы новых ударов.

День 6 сентября прошел в штабных хлопотах и в окончании сосредоточения войск вблизи границы.

С утра следующего дня командующему на стол положили листовку–воззвание, и Федор Иванович прочитал:

"К б о л г а р с к о м у н а р о д у

К б о л г а р с к о й а р м и и

Болгары!

Красная Армия не имеет намерения воевать с болгарским народом и его армией, так как она считает болгарский народ братским народом.

У Красной Армии одна задача — разбить немцев и ускорить срок наступления всеобщего мира. Для этого необходимо, чтобы болгарское правительство перестало служить делу немцев, чтобы оно порвало немедленно всякие отношения с немцами и перешло на сторону коалиции демократических стран.

Красная Армия добивается того, чтобы немецкие солдаты и офицеры, нашедшие приют в Болгарии, немедленно были интернированы и переданы советским войскам как военнопленные.

Красная Армия добивается далее того, чтобы все немецкие корабли, ушедшие из северных портов в Болгарию, были немедленно переданы Советскому Союзу, а если окажется, что часть их затоплена, Красная Армия требует, чтобы морскому флоту Советского Союза была предоставлена возможность извлечь их.

Только при исполнении этих условий может быть прекращено состояние войны и начаты переговоры о перемирии.

Командующий фронтом

генерал–армии Т о л б у х и н

7 сентября 1944 г.".

Прочитав свою же листовку, Толбухин усомнился: "Надо ли посылать?" Ему казалось, что давняя, исторически сложившаяся дружба, которую обоюдно питают друг к другу болгары и русские, недостаточно ярко выражена. "Теплоты мало, сердечности, — подумал Федор Иванович и сам себе возразил: — Но к лицу ли мне, командующему, плакаться в жилетку, расшаркиваться, и — перед кем? Перед кучкой регентов, которые, в сущности, правят страной при малолетнем, несмышленом царе Симеоне? Нет, пускай эти регенты убираются с престола, а с болгарским народом мы найдем общий, застольный язык". И, передавая листовку адъютанту, велел разбрасывать ее с самолетов на территории Болгарии.

Начальник штаба словно ждал этого момента. Неоднократно просил он командующего, даже требовал отдать приказ в войска на развертывание боевых действий, но Толбухин упрямо отказывал ему, говоря, что надо подождать. Отказал и теперь.

— Чего ждать? Каши манной с небес? Странно… — нервно поерзал на стуле начальник штаба.

Добрейший Толбухин по привычке заулыбался. Тотчас же лицо его потускнело, и ответил он замедленно, с придыханием:

— Дипломатия пока воюет. Предоставим ей право. Когда все средства у дипломата исчерпаны, тогда начинают греметь пушки.

— Нужно и подпирать дипломатию вовремя, — возразил начальник штаба. Можем и прохлопать ушами…

Толбухин не выдержал:

— Обождем, пока дирижер взмахнет палочкой!

— Какой еще понадобился нам дирижер?

Толбухин как будто не услышал вопроса и продолжал свое:

— То, что план утвержден, это еще не значит привести его в движение. Должна же, в конце концов, Ставка подать команду! — не вытерпел командующий и ругнулся.

Незадолго до вступления в Болгарию штаб фронта получил телеграмму с уведомлением, что на Юго—Западный вылетает Юрьев. Кто такой Юрьев и откуда он? Телеграмма строго–настрого была засекречена личным шифром командующего, и, когда принесли ее Толбухину, он поначалу был ошарашен. Под военным псевдонимом "Юрьев" укрывался не кто иной, как заместитель Верховного главнокомандующего Маршал Советского Союза Жуков. В войну об этом человеке ходила молва, как о полководце, наводящем ужас на немецкий генералитет, и каждый его приезд на тот или иной театр войны был верным предвестием грядущих событий. "Раз приехал Жуков, значит, скоро вступим в дело", — говорили осведомленные.

Не мог не волноваться и Толбухин. Прочитав телеграмму и узнав, что едет именно он, Жуков, Федор Иванович помимо воли забеспокоился, силился унять это чувство и не мог совладать с ним, вдруг пресекающимся голосом промолвил:

— Будет буря… Иначе зачем же едет?

— Разумеется, не на блины, — усмехнулся начальник штаба. — Начнутся решительные действия и на Балканах.

— Начнутся… — повторил одними губами Толбухин и, присев на стул, на миг прикрыл ладонями глаза, увидел сквозь красные прожилки вроде бы капающую алую кровь, и эти капли расползлись огромным пятном. "Что это со мной?" — встрепенулся Федор Иванович и начал поспешно надевать приличествующий встрече высокого гостя парадный мундир, но тотчас раздумал: "А зачем? Война — не парады".

Встречать вышел в чем ходил — в потертом и выжженном южным солнцем мундире. Ждал час–другой, стоя на взгорке под палящим зноем. И когда подошел "виллис", Толбухин отдал общепринятый рапорт, увидел, что Жуков чем–то недоволен, даже рассержен, и сник, не говоря больше ни слова и ожидая начальствующего разноса. Жуков, однако, никого не собирался ни разносить, ни попрекать, только заметил:

— Ну, показывайте, где эта Болгария?

Толбухин не понял поначалу иронии, развел руками, поглядев следом за маршалом на видневшуюся с откоса мочажину с камышовыми зарослями.

— Вижу, у вас тут раздолье для охоты. В другой бы раз с ружьишком на перелете стать зорькой, но… — он не закончил, прервав свою же мысль, но болгарскую границу с такого расстояния не разглядеть. Стали у черта на куличках!

— Ставкой приказано раньше времени отсюда не сниматься.

— Время, надеюсь, пришло, пора сниматься, — заметил Жуков, и скоро кавалькада машин поехала вслед за его машиной, в которую маршал усадил и Толбухина. Насупясь, Жуков, отягощенный раздумьями, по обыкновению, ни слова не ронял и только порой, взглядывая в переднее окно, походя делал замечания. А наблюдательность у него была удивительная, прямо–таки врожденная. Ну, например, что из того, что пылит, покрываясь белым слоем, дорога, а маршал узрел в этом свое: