— Спасибо, браток! — крикнул неестественно громко танкист, видимо не слыша своего же громкого голоса. — Спасибо! Что? Я ничего не слышу… Пуркаев, что там говорят? Давай вперед! — танкист захлопнул люк, двинулся дальше.

И пехота, и танки, сообща прокладывая дорогу, подошли к каналу, вернее, к двум параллельным каналам, разделенным молодыми посадками. Уже развиднелось. Прожектора, сделав свое дело, погасли. Какое–то время после них глаза привыкали к предрассветной поре, потом свыклись, пригляделись к местности. Тут опять много трупов. Лежат внавал тела солдат, рюкзаки, краги, рваные шинели, лобастые каски, серые длинные цилиндры противогазов. Крестовины черных автоматов. Чуть подальше, метрах в десяти, еще куча трупов и амуниции. Дотлевали два костра. Наверное, это немецкие солдаты сидели кучками, обогреваясь в посадках, тут их и накрыла нежданно грянувшая залпами наша артиллерия.

Стало и нашим туго. Стрелки, достигшие кое–где гребней высот, едва закрепились там в укрытиях и траншеях. Много танков сгорело. Немцы подтянули резервы и заткнули бреши на прорванных участках. Маневр для танков был ограничен: дорог мало, и те заминированы. А двигаться громадным махинам напрямую через Зееловские высоты нельзя, непреодолимы крутые, почти отвесные скаты, к тому же глинистые, очень скользкие.

Наступление медленно, в муках, заглохло… Над полем боя висели тяжелые рваные облака. Багровело на горизонте солнце, оно посылало негреющие холодные лучи.

И еще задолго до того как сражению затухнуть, признаки этого интуитивно угадал командующий фронтом Жуков. Всю ночь проведший на командном пункте, оборудованном на кюстринском плацдарме, на гребне крутояра, с которого был прекрасный обзор всей обширной долины вплоть до Зееловских высот, маршал наблюдал за полем боя. Вид ночного сражения с его оранжевыми всплесками огня, длинно вытянутыми и стелющимися по земле полосами прожекторного света, который порой вдруг взметывался в небо и потухал или, вздрагивая, касался низко земли, вызывал в его душе отрадное чувство. Маршал не умел и не любил приходить в восторг даже в минуты ликующей радости, а тут, чувствуя, как от сотен орудийных батарей ходуном ходит почва и скрипит, стонет воздух от эрэсов, и видя, как низко по ночному небу устремляются вдаль огненные и стремительные, как кометы, реактивные мины, Жуков не мог не восхищаться. Но эту радость свою и восхищение он умел прятать внутри, и только глаза порой могли выдавать его состояние — в минуты радости от глаз разбегались лучиками морщинки, а это было верным признаком, что маршал доволен. Сегодня же этой затаенной улыбки на лице маршала приближенные из штаба не увидели и в час, когда рассвело и наметился, как им казалось, успех прорыва Зееловских высот. Но шел час, другой наступления уже в светлое время, а войска — и пехота, и танки — все еще топтались у высот, и маршал понял, что здесь, на Зееловских высотах, солдатам его фронта придется попотеть. Когда совсем рассвело и наступление задыхалось, он перестал наблюдать и за полем боя.

Командармы и комдивы забили в колокола: "Несем потери. Пробить бреши в обороне невозможно. Надо искать обходные пути". Первым постучался с таким донесением командарм 8–й гвардейской армии Чуйков, благо его командный пункт был рядом, на одной высоте с фронтовым, и они оба комфронта и командарм — могли переговариваться напрямую…

Запрашивали по телефону, слали письменные донесения: что делать, как пробиться через Зееловские высоты?..

Жуков бегло просматривал эти телеграммы–донесения и отбрасывал в сторону. Приказывал вызывать к нему, как он выражался, нудевших командармов и командиров дивизий и готов был снять с них стружку.

Возбужденный, с горящими глазами явился командарм Шмелев. Его армия из–под Будапешта, когда город еще не был взят, была снята с позиций, посажена в эшелоны и переправлена на Берлинское направление. Генерал был ранен и сейчас прихрамывал на правую ногу. В шинели с обожженными полами, чумазый и облепленный грязью, предстал генерал Шмелев перед маршалом и запальчиво заговорил. Жуков хотел было охладить его пыл, но, крутой по натуре, сам любил крутых и лишь спросил откровенно грубоватым голосом:

— И ты жаловаться?

— Хоть лопни — не получается! Будь она неладна, эта неметчина!..

— Не кричи, если еще одно слово произнесешь на нервной ноте — поверну кругом.

— Товарищ маршал, извините!.. Может, и сгоряча, — немного поостыв, приглушенно заговорил Шмелев. — Ничего не получается. Надо искать какие–то другие пути… прогрызть оборону невозможно! Гибельно… — добавил он вдруг упавшим голосом.

Жуков прошелся вдоль площадки, властно вминая песок сапогами, и, поглядев в упор на командарма, спросил:

— Так что ж ты сейчас хочешь?

— Обходные пути хотя бы попытаться найти.

— Что-о?

— Обходные пути, говорю, найти.

— Мудрствуете, — уже упрекал не одного Шмелева, а обращаясь словно бы ко многим, горячился маршал. — Как не можете понять, проще говоря, докумекать, — применил он совсем простонародное слово своих родичей–калужан, — в Берлинской обороне нет и не будет ни флангов, ни стыков — сплошная, многослойная толща обороны на семьдесят — восемьдесят километров от Одер а до самого Берлина, и ее, эту оборону, надо прогрызть, пробить, протаранить. Других путей нет! Мы ведем сейчас наступление огня и железа. Пробивать и таранить!.. А ты что предлагаешь? — спросил маршал.

— Пробивать и таранить! — невольно сорвалось с губ Шмелева, который вовсе не намерен был противоречить маршалу.

— Ну вот, оказывается, у нас единое мнение, только иногда напускаем на себя эдакой петушиной драчливости.

Мимо командного пункта солдаты–конвоиры вели пленных, вид у них был не ахти какой. Многие без касок и пилоток, на головах клочьями дыбились волосы. От глаз Шмелева не ускользнуло и то, что некоторые пленные то и дело со страхом поглядывали назад, а другие как–то импульсивно вздергивали руками, головою, всем телом…

Жуков вновь задумался о сражении. В том, что происходило на поле боя, и что виделось в стереотрубу, даже простым глазом, и что докладывали командармы, вот хотя бы запальчивый Шмелев, — во всем этом не было для маршала чего–то неожиданного и обескураживающего. Сражение, которое поначалу шло так ходко, внушительное в своей зрелищности от ночной подсветки прожекторов, сейчас замедлилось и, наверное, на какое–то время будет сдержано на этом рубеже. И однако маршал, хотевший сгоряча кого–то обвинять в неповоротливости, кого–то бранить и с кого–то строго взыскивать, как он умел это делать, сейчас ни того, ни другого не хотел предпринимать. "А кого и за что? — подумал он и заключил: — Так и должно быть. Все развивается по законам войны, порой не подвластным даже и нам. Вступают иногда, противореча желанию разума, случайности…" Маршал сознавал эти превратности как неизбежное. Но он подспудно угадывал в динамике битвы и нечто такое, что успокаивало его. Уживаясь с этим противоречием сам и понуждая смириться других, маршал заговорил:

— Все идет нормально. Нормально! — поглядел на начальника штаба Малинина: — Отдайте мое распоряжение в войска, проследите сами, чтобы не ослабляли налаженного взаимодействия: где не пройдет пехота — артиллерия продолбит снарядами, пехота пусть прижимается к броне… Все рода войск в крепкий узел… Еще один–другой рывок, и оборона затрещит по всем швам! — И повернул голову в сторону генерала Шмелева: — Помнится, мы с тобой еще с рубежей Подмосковья знакомы?

— Да… — осторожно поддакнул Шмелев.

Меж тем маршал Жуков скосил глаза на генерала Казакова:

— Продолжайте долбить снарядами так, чтобы образумились, как вот эти дергающиеся… — указал он на уходящую колонну пленных и повернулся к Шмелеву: — И под Сталинградом были… когда немецкую оборону пытались грызть, и потом в контрнаступление пошли…

— Было и такое, — все еще недоумевая, почему именно обращается к нему маршал, кратко ответил генерал Шмелев.