Предчувствуя близость конца, Хорти жил в страхе. Его даже тревожил казавшийся ранее таким потешным ненатуральный петух на часах, долбивший истово и монотонно жестянку. "Вон петуха!" — приказал он однажды октябрьской хмарью камердинеру, и тот вынес часы с птицей.

Но часы мерещились. Мерещился и стучащий о жестянку клювом петух. Регенту думалось, что и часы, и петух заодно, отсчитывают его последнее время.

И оно, это последнее время, вползало в королевский дворец, в покои самого Хорти. Тайная полиция Германии пронюхала, что регент–адмирал в смятении, прямо высказывает приближенным мысль впустить русские войска в Будапешт и пошел якобы на скрытый сговор с Москвой. "Как помешать?" такой вопрос никогда перед фашистской тайной полицией не стоял. Почему бы не дать задание тому же остервенелому Отто Скорцени, ведь в его послужном списке числились и фашистский путч в Вене в марте 1938 года, и лютые расправы с мирными жителями Югославии, и похищение арестованного итальянскими карабинерами Муссолини, и недавнее истребление участников заговора против Гитлера…

Вместе с Гиммлером Скорцени разрабатывает план операции, его напутствует сам фюрер: "Вы, Скорцени, на случай, если регент нарушит свои союзнические обязательства, подготовьте захват городской крепости". И вот Скорцени, на этот раз под личиной доктора Вольфа, появляется в Будапеште. На окраине города его уже ждут три батальона вышколенных наемников, переодетых в штатское. Первое, что им надлежит сделать, это похитить младшего сына регента — Миклоша. Старший сын Иштван, которому еще два года назад была уготована судьба сесть на королевский трон, бесславно погиб на войне. Старый регент всю ставку с той поры держал на младшего сына. И если похитить его, к тому же раздуть версию о том, как младший сын регента похваляется своим якобы участием в Сопротивлении, то старику адмиралу некуда будет деться, запросит пощады у гитлеровцев, поднимет лапы, на все соглашаясь и все безропотно принимая, — труслив же непомерно!

Итак, к делу. Решено заманить Хорти–младшего на Дунайскую набережную, в здание, где обосновался со своей речной конторой директор Феликс Борнемисс. Этот пройдошистый директор заимел приятельские связи с молодым Хорти, пытался учить его морскому делу, чтобы по примеру отца тот стал адмиралом. Утром 15 октября подставной человек от имени директора конторы пригласил Миклоша прибыть к нему на набережную: "Есть срочное интимное дельце!.." Когда заявится щеголеватый отпрыск регента, три эсэсовца, заранее укрывшиеся в здании, схватят Миклоша, заткнув ему рот, и утащат.

Будто предчувствуя неладное, сын регента появился неожиданно в сопровождении роты лейб–гвардейцев, которые сразу же оцепили район набережной, где помещалась контора пароходства. Миклош все же решил повидать директора: "Что у него там за дельце?" И в этот момент парни Скорцени нахально ворвались в кабинет конторы, схватили директора и сына регента, заткнули им кляпами рты, надели наручники, затем закатали в лежавшие на полах ковры и вынесли к стоявшей у здания директорской машине. Огромные и длинные тюки показались подозрительными, и находившиеся поблизости у здания гвардейцы открыли стрельбу, подняв переполох. Отто Скорцени не пугал очевидный срыв операции, он дал сигнал притаившимся тут же, на Дунайской набережной, наемникам вступить в схватку. Королевская охрана была частью перебита, частью разогнана, а Хорти–младшего похитители бросили в автомобиль и скрылись в неизвестном направлении.

Тем часом в королевской крепости Буда, разумеется, не обошлись без очередного заседания коронного совета. Регент Хорти назначил его, уже зная о готовящемся гитлеровцами перевороте.

В полдень в разгар дебатов пожаловал во дворец холеный, чопорный, безукоризненно одетый в черный костюм при черном же галстуке немецкий дипломат Везенмайер. Учтиво раскланялся и, не подходя близко, на расстоянии, протянул письменный ультиматум — типично немецкую смесь грубости с изысканностью стиля.

Устно дипломат сказал:

— Или война до конца на стороне великого германского рейха, или… не договорив, дипломат потрогал галстук, будто давивший шею, это был, очевидно, намек на конец, который ждет самого Хорти.

— Сына… Сына выкрали… — едва вымолвил, задыхаясь в слезах, регент и трясущимися руками выложил на стол стреляные, немецкого производства гильзы, уже подобранные на Дунайской набережной и доставленные сюда, во дворец.

Дипломат играл голубыми глазами.

— Что вы делаете? Вы… убийцы! — взорвался наконец обретший волю Хорти и закатил такую бранную истерику, так площадно ругался, топал, что под его сапогами гремел пол. Адмирал выкрикивал, что он не допустит, чтобы кто–то, в том числе и немцы, хозяйничал в его стране.

— Посмотрим… — сказал дипломат и ушел.

Кончилось тем, что в течение нескольких часов радиостанция, телеграф и другие важнейшие центры Будапешта были захвачены эсэсовцами и отрядами венгерских фашистов — салашистами, одетыми в зеленые рубашки с полосатыми повязками на рукавах. Столичный венгерский военный гарнизон, а также фронтовые венгерские части оказались полностью под строжайшим контролем гитлеровского командования. Регенту Хорти предъявили требование подать в отставку, а когда тот для виду заупрямился, парашютисты Скорцени ворвались в крепость, беспрепятственно пропущенные наемниками. Раздались устрашающие выстрелы…

Очевидцы этой драмы свидетельствуют, что насмерть перепуганный регент забрался в туалет. Здесь его отыскали новые хозяева в зеленых рубашках. Высокому правителю ничего не оставалось, как здесь же, сидя на унитазе, подписать заготовленный документ, удостоверяющий, что он слагает с себя полномочия регента в пользу главаря венгерских фашистов Салаши.

Самого Хорти и его семью почтительно, но под жесткой охраной эсэсовцев отправили специальным поездом в Баварию, чтобы затем переправить в Португалию. Он ехал, стараясь ни о чем не думать, ни о каких кошмарах, потешаясь в мыслях разве что петухом, который долбил и никак не мог осилить жестянку, и жалел, что не взял его с собою.

На войне сплошь и рядом приходится одерживать верх тяжкой силой, брать противника на истощение, на измор, самому умыться кровью, прежде чем добьешься победы. В непреложности этой истины убеждает Будапештская битва, длившаяся утомительно долго для обеих сторон — в зимнюю стужу и весеннюю слякоть — изморная и кровопролитная.

Будапешт громадно раскинулся по Дунаю, река делит его надвое — на Буду и Пешт. Обе части соединяются друг с другом мостами. Дунай здесь игрив, выметывает длинную косу, и, словно не довольствуясь созданными мостами с ажурной вязью пролетов, мадьяры разбили вдоль этой косы парк и назвали островом Маргит. И когда Малиновский и Толбухин, оба теперь уже маршалы, встретились на командном пункте, вынесенном на берег Дуная, и начали рассматривать найденные в пустующем особняке фотоснимки с довоенными видами мостов и самого Будапешта, Родион Яковлевич Малиновский, по натуре чувствительный, восхитился:

— Эх, гульнуть бы сейчас здесь!.. Кажется, ресторан вон там наплавной. Федор, смотри, да на этом острове Маргит под сенью деревьев плавательный бассейн, площадка для танцев… Ну и веселье зададим!..

— Зададим, — саркастически протянул неразговорчивый Федор Иванович Толбухин. — Не пустят нас без выстрела, превратят город в крепость, загородятся навалом из камней, разрушат.

— Разрушат? — удивился Малиновский, все еще пребывая в хорошем настроении. — Разрушить эти мосты? Этот дворец, хоть и называется королевским? Здание парламента? Смотри, какая архитектура, и как чудесно задумано: парламент возвышается на одном берегу, а почти напротив королевский дворец. Как можно все это разрушить?

— Варвары ни с чем не посчитаются, — буркнул Толбухин, пожевал губами и, насупясь, поглядел за окно.

Стекла слезились. По ним хлопали мокрые липкие снежинки.