— Надо бы и командира позвать, — советует Нефед и ищет глазами, мокрыми от пота, майора Кострова. Только сейчас вспоминает, что Костров с утра отпросился у командира полка поехать в Одессу, благо до нее от Тирасполя километров сто, а может, и меньше. Кто–то подсказал Кострову, что в Одессе есть мастер резиновых протезов. Сперва Алексей отнесся к этому скептически, не считал надобным носить резиновый протез, но после встречи с пленными, когда один немец, увидев у русского майора болтающийся рукав, удивленно и страшно проговорил: "Рука капут!" — Кострова больно задели эти слова, которые касались личной его трагедии, и, чтобы вот так не тыкал пальцем на него каждый встречный–поперечный и не бормотал сочувственно вслед: "Смотри–ка, инвалид пошел, калека…" — чего не любят, душою не принимают истые фронтовики, — Алексей Костров решил скрыть, как он думал, свое безобразие протезом.

Вернулся он часа в два пополудни, и Нефед, еще издалека увидев Кострова с болтающимся по–прежнему пустым рукавом, погоревал:

— Чего же… это… не сделали?

— А-а, нашел мастера, он к другому повел, к третьему, и всем нужны деньги…

— Черт с ними, с деньгами–то! — перебил Нефед.

— Да и я так думаю. Отвалил куш. Уверяли, будут отливать, сокрушенно проговорил Костров и спросил, как идут дела по укреплению обороны, сам взял в руку лопату, хотел было копать, но Нефед Горюнов заупрямился:

— Перестань, Алексей, без тебя управимся.

Копали день и ночь. Рубили, стучали. Земляные работы вконец надоели всем. Да и каким же изнуряюще долгим показалось сидение в обороне. Кажется, перелопатили землю на огромной территории, перевернули вверх дном не один холм и курган, а командиры, в том числе и Костров, настаивали:

— Рыть, рыть! — Костров и сам порой снова брал в руку лопату и копал.

Глядя на него, Нефед подозрительно щурил глаза.

— Ты чего, Нефед, косишься, вроде чем недоволен? — спрашивал Костров и спохватывался: — Могу и одной рукой, вот гляди — получается!

— Это само собой, привыкнешь, — отвечал Горюнов. — Да в толк не возьму… Вот была необходимость в землю уходить… Под Сталинградом, скажем. А так вроде и не копали. А тут враг не обстреливает, совсем смирный… Ихняя авиация не бомбит…

— А если будет обстреливать и бомбить? Тогда что? Голову в землю, а задницу кверху, как страус? — рассмеялся майор.

Рассмеялся и Нефед Горюнов. А минутой позже сказал:

— Не верится. Я вам сказал бы по секрету… Да и сами знаете, только таите…

— Какой секрет? Ничего не понимаю! — воткнув лопату в землю, приподнял голову Костров.

— Будто не знаете, — с упреком заметил Нефед. — Это нас обманывают.

— Кто обманывает?

— Наше командование.

— Нет, Нефед, напраслину наговариваешь. Да и посуди сам: какой интерес?

— Сидеть тут мы долго не будем, хотя и перерыли всю землю. Попомни мое слово.

— Но почему, ты мне объясни?

— На войне мы приобрели, как бы сказать, другое ускорение. И в окопах долго не усидим.

— Выходит, напрасно роем, все это впустую? — спросил Костров и нарочито строго добавил: — Командование знает, что делать. Да и не нашего ума…

— То–то и оно, что не нашего… Создадим ложную видимость обороны, уверим немцев, что зимовать тут собираемся, а потом и в момент стукнем!

— Стратег!

Костров лукаво усмехнулся; он и сам догадывался об этом, а сознаться в своих догадках не смел, просто не имел права.

— Хорошо бы, Нефед, твоими устами мед пить, — рассмеялся он и опять взял лопату, велев всем рыть, не переставая.

По ночам стали работать поочередно: одна группа копала и стучала железными скребками, другая — с вечера уходила в ближние тылы, в район деревни Копанки. Для этой группы удовольствия предоставлялись поистине райские: в садах созрели груши, они падали в траву, огромные, желто–спелые, и были до того наливные и сладкие, что таяли во рту. Откуда–то в плетеных корзинах крестьяне привозили молодое вино, оно было еще не крепкое, и солдаты пили его кружками, как воду, и постепенно хмелели. Затягивали: "Бьется в тесной печурке огонь…" и — вперемежку бражное, совсем уж разухабистое: "Шумел камыш, де–ре–е-вья гну–ли–ись…" — и потом засыпали вповалку и в обнимку на сене, под ветвистыми ореховыми деревьями.

В двадцатых числах августа, когда вот так отдыхающая группа солдат расселась и начала горланить песни, прибыл дежурный по штабу, поднял всех на ноги, гаркнув тревожно: "В ружье!" — и распорядился немедленно идти на боевые позиции.

Если обозреть карту–схему, которая именуется планом Ясско—Кишиневской операции, изучить замыслы и положения противоборствующих сил, нетрудно понять, что обе стороны, как это и бывает на войне, преследовали неумолимо решительные цели. Немецкая сторона создала три, по мнению имперских специалистов, неодолимые полосы обороны, каждая в своей толще свинцово–непробиваемая и протяженностью на сотни километров; насытила эти полосы массой гаубичной артиллерии и пушек полевого типа, минометов, танков; набетонировала огневые точки в виде дотов, нарыла траншеи, окопы и связующие ходы сообщений, загородилась минными полями и колючей проволокой… Мало того, и саму местность неприятель приспособил для удержания позиций: третья полоса, например, пролегала по хребту Маре, который, раскинув крутые зубатые кряжи на десятки километров, вставал каменным великаном перед войсками, двигающимися с северо–востока. Немцы сделали все, чтобы этот великан имел прочные латы и щиты, немецкое командование вплоть до угроз расстрелом приказывало своим солдатам сдержать русских на переправах Серета и Дуная. Это считался уже оперативный, едва ли не стратегический тыловой район, ключевой рубеж, прикрывавший Фокшанские ворота — естественный восьмидесятикилометровый проход между Карпатами и Дунаем. Прорвись русские через эти ворота, гулять им на просторе — в глубинах Румынии, на Балканах. А немецкое командование и не думало пропускать советские войска через Фокшанские ворота. Да и откуда русским набрать сил для наступления? Выдохлись, изморились долгими переходами. В обороне завязли, ишь копают — день и ночь…

У советского же командования замыслы и цели были прямо противоположные: создавая видимость перехода на длительную оборону, оно готовилось вбить два мощных клина в ясско–кишиневскую группировку противника, сомкнуть эти стальные клещи в районе Хуши, а это уже пахнет, как говорили командующие смежными фронтами Малиновский и Толбухин при докладе в Ставке, гигантской мышеловкой, в которой захряснут тысячи и тысячи немецких и румынских солдат, ждущих пока своей участи в Яссах и Кишиневе. И толща замкнутого кольца будет расширяться обводным, внешним фронтом движения наших войск на Измаил и через Фокшанские ворота. Когда в Ставке их спросили, сколько потребуется времени на окружение противника под Яссами и Кишиневом, командующие в один голос заявили:

— Четверо суток.

Некоторые из членов Ставки и Государственного Комитета Обороны, потрясенные этим доселе небывалым сроком, не поверив, удивленно переглянулись. Верховный главнокомандующий прошелся по кабинету, попыхивая трубкой, обернулся, подойдя вплотную к командующим Малиновскому и Толбухину, попеременно посмотрел им в глаза, будто заглядывая в самую душу.

— Согласимся, — только и сказал Сталин.

Тишина вот–вот могла взорваться аплодисментами, но ее так и не решился никто нарушить.

А там, вдалеке от Москвы, уже исподволь копились громадные силы двух фронтов. Над обширными районами вот–вот грянут грозовые раскаты, повалит свинцовый град на головы неприятеля. И некоторые немецкие генералы, правда, теперь уже плененные, предупреждали о неминуемой гибели немецких войск южного крыла: в самый канун битвы автомашина с-высоким коробом, в котором была смонтирована походная радиостанция, выдвинулась прямо на передовую, вплотную к немецким окопам, повернула раструб громкоговорителя в сторону неприятеля. В наступившей тишине заговорил генерал=фельдмаршал Паулюс. Говорил твердым голосом, заклиная обманутых немецких солдат сдаваться, бросать оружие, переходить на сторону русских, ибо война для нацистской Германии безнадежно проиграна… Случаются же парадоксы: бывший командующий 6–й немецкой армией, плененной и похороненной у стен Сталинграда, взывал к войскам вновь созданной Гитлером и не раз уже битой 6–й немецкой армии. Ошеломленные голосом живого Паулюса — а ведь пропаганда Геббельса трубила, что фельдмаршала Паулюса сгноили в русских лагерях! — и удрученные роковой участью 6–й немецкой армии, солдаты и офицеры слушали обращение фельдмаршала и ни единым голосом, ни единым выстрелом не мешали…