— Мой фюрер, Берлину надо помочь извне, — советует фельдмаршал Кейтель. — Для этого армию Венка, как вы распорядились, с юга мы направили на Берлин. Таким образом…

— Таким образом, — подхватывает Гитлер, — мы отобьем уже ослабленные большевистские войска и защитим Берлин… Защитим третий рейх!

Сообщники Гитлера не дождутся часа, чтобы под разными предлогами бежать из мрачного подземелья, из самого Берлина. Только бежать. И когда выпадает Малейший счастливый случай, за него яростно цепляются, как утопающие.

— Надо срочно кому–то выехать в эти армии, — с уверенностью знатока заявляет Геринг. Он поджимает выжидательно тубы.

Поразмыслив, Гитлер и на это дает согласие. Скоро Риббентроп уезжает на север, туда же отбывает и Гиммлер, оставив в бункере за себя своего уполномоченного, всесведущего и преданнейшего генерала Фегелейна, женатого на сестре Евы Браун. В свою очередь Геринг решает убраться на юг, в Берхтесгаден, ведь там готовятся запасные позиции для руководства империей. Гитлер понимающе кивает ему, не чувствуя никакого подвоха. Кажется, на этот раз ему изменила интуиция. А Геринг доволен. Он потирает живот пухлыми ладонями и говорит:

— Прощайте, мой фюрер, и ждите от меня решительных мер…

Захватисто и остервенело горел Берлин. Пожарища холстом протянулись во всю ширь улиц, и языки пламени выбрасывались из окон и проемов дверей, как из горловин печей, — этот огонь гудел, скрипел, выл, шипел, захлестывая все новые дома и новые улицы.

От огня было нестерпимо: плавился металл, накалялся добела камень.

Сражались подземелья и этажи уцелевших домов.

Это сразу, как въехал в черту города, почувствовал на себе капитан Тараторин. Головной танк, раньше всех пробившийся к баррикаде, тут и захряс, подбитый коварным фаустпатроном. Экипаж, за исключением убитого наповал механика–водителя, вылез через нижний люк, но танк совсем не покинул, а остался под ним в ожидании ночи, чтобы отбуксировать машину к своим. Капитан установил, что всплески огня тяжелого оружия вырываются из окон полуподвальных помещений, с этажей негорящих домов, порой даже с верхних, куда, видимо, волоком по лестничным клеткам были затащены орудия. Дав команду остальным экипажам укрыться, капитан сам отъехал за угол дома, в проулок, вылез из танка и начал наблюдать из–за железной решетки, забравшись на саму ограду. Откуда–то угодила в решетку мина, искры пламени и звон металла, казалось, взметнулись у самого лица. От неожиданного испуга Тараторин прикрыл глаза, а мгновением позже поспешил укрыться в танке.

Только сейчас Тараторин убедился, что по нему стреляли подростки в коричневых мундирах, засевшие за противотанковыми заграждениями. Они то и дело перебегали от укрытия к укрытию, что–то громко выкрикивая и не переставая стрелять теперь уже по танку. Сколько раз вот так приходилось Тараторину сидеть в танке, под обстрелом минометов или пушек, и он никогда не мог привыкнуть к этому ужасно неприятному ощущению, когда снаряд или мина, ударяя по броне, осыпали осколками, а внутри раздавался страшный, как в пустой бочке, гул, брызгала отовсюду в лицо окалина, оглушающий звон словно раздирал перепонки. В танке становилось невыносимо. Пытаясь найти позицию миномета, Тараторин наклонился вперед и напряженно уставился прищуренными глазами в смотровую щель. Пересохший язык лихорадочно лизнул губы. Стало душно, как в парной бане; капитан вытер рукавом комбинезона обильный пот. Миномет снова выстрелил, и по звуку угадывалось, что бил он из груды булыжника, сваленного на проезжую часть улицы.

Тараторин снова вытер рукавом лицо. Перед ним лежала широкая улица на карте она называлась Франкфуртер–аллее — и была перегорожена баррикадой: внавал лежали битые камни, бетонные глыбы от разрушенных домов, остовы сгоревших автобусов, набитые мешками с песком и булыжником, перевернутые трамваи, и все это крепилось забитыми в землю железными балками и было оплетено ржавой колючей проволокой. И среди этих нагромождений то и дело мелькали лица. Совсем молодые, безусые.

Юнцы за баррикадами поначалу храбрились. Еще бы! Им приказано стоять за фюрера насмерть, они и сами поклялись не пропустить большевистские войска в Берлин. Когда у баррикады был подбит русский танк, а второй укрылся в проулке за железной оградой и оттуда сейчас убрался, они возликовали. По крайней мере, уже ни у кого не дрожали поджилки в коленях, а один — довольно рослый парень в каске — забрался на каменную глыбу, снял с головы каску, обнажив светло–рыжие волосы, и начал пританцовывать, злорадно улюлюкая… Остальные — в кепках, в шляпах, были среди них, оказывается, и старики — тоже приободрились и наблюдали, как смельчак вытанцовывал на камне, глядя в сторону русского подбитого танка…

— Позлить нас захотел, ну держись! — не выдержал Тараторин и решил так, для острастки, дать неприцельный выстрел… Ствол орудия пополз снизу вверх.

Грохнула пушка.

Тараторин увидел, как рослый немец кубарем слетел с каменного стояка, завизжал и бросился бежать. Следом за ним бросились наутек остальные юнцы, побежали впритруску старики.

Тараторин, довольный, потер живот: бегут, надо не прозевать этот момент, и дал команду ломать баррикаду.

Подошедшие танки пристроились друг к другу на ходу, и экипаж Тараторина первым открыл стрельбу из пушки. Выпущенные один за другим три снаряда разворотили баррикаду. Грохоча гусеницами, танки подминали под себя остовы автобусов, лобовой толщью брони опрокидывали прочь трамваи и глыбы камней.

Танки миновали опустевшую баррикаду и двинулись к перекрестку. Страшной силы удар пришелся в башню. Будто кто кувалдой ударил по танку, и Тараторина надолго оглушило — он лишь слышал беспрерывный звон, до изнеможения чесалось в ушах. Превозмогая боль, капитан встревоженно ждал: справа из–за широких въездных ворот огромного палисадника выдвинулся танк, по угловатым очертаниям башни которого сразу угадывалось, что это "тигр". Следом за ним выполз второй тяжелый танк с черно–белым крестом на броне. Первый двигался медленно и так же медленно, словно принюхиваясь, поводил стволом пушки. Немецкий экипаж, кажется, не замечал русскую "тридцатьчетверку".

Тараторин в первый миг не решился вступить в огневой поединок с "тигром". Знал: далековато, не пробьет толщу брони — и напряженно выжидал, когда неприятельский танк приблизится. Но вот немцы заметили русский танк, а не стреляли. Почему? Нет снарядов? Возможно. Тараторин дал по "тигру" выстрел, снаряд ударился о броню, срикошетив в сторону.

Наконец два танка — русский и немецкий — пошли на сближение, не стреляя друг в друга.

Пятьдесят метров, сорок… тридцать…

Уже видны на башне чужого танка ссадины.

Двадцать метров…

Мощный рев моторов и до предела звенящий лязг гусениц.

Тараторин сжал челюсти и на миг зажмурился, ожидая, как сильным таранным ударом покорежится его танк. Но вот он открыл глаза… немецкий танк отворачивал в сторону. Закусив до боли губы, Тараторин ударил лбом своего танка в зад вражеского и сгоряча выругался, так как стукнулся головою о стенку брони и в следующую минуту почувствовал тошноту, будто кто сдавливал горло. Немецкий танк крутнулся вокруг своей оси, выпуская из–под себя змеевидную гусеницу. С промятым задним колесом и порванной гусеницей вражеская машина остановилась, через люки выбрасывались члены экипажа.

Немного погодя Тараторин заметил, как из–за угла ближнего дома выскочил немец с трубою на плече. "Фаустник", — мелькнула мысль у Тараторина. Немец присел и с колена послал губительный для танка фаустпатрон. Однако на этот раз снаряд был не опасен: немец стрелял слишком далеко, и фаустпатрон, не долетев до танка, ударился о булыжник мостовой. Чтобы излишне не рисковать танком, Тараторин отъехал к дому, стоявшему напротив.

Дом был огромный, серый, с поваленными и развороченными плитами ограды, из окон виднелись два белых флага, значит, обитатели дома предпочли капитулировать.