— А кто твой отец?

— Он живеЪ в нагорном замке, называемом Миргород. Имя ему Ураний [328], а мое Практик.

— Боже мой, что ты мне говоришь? Я твой родной брат! — вскричал просвещенный, — я Обсерватор. Необыкновенная радость всегда печатлеется слезами. После, изобильного слез излияния слепец с орошенными очами говорил брату своему следующее:

— Сладчайший брат! По слуху слыхал я о тебе, а теперь сердечное око мое впдпт тебя. Умилосердись, окон- чай мои бедствия, будь мне наставником. Скажу правду, что меня труд веселпт, но всеминутное претыкание всю мою крепость уничтожает.

— Жаль мне, — говорил светлоокий, — что не могу тебе служить, любезная душа моя. Я путник, обошедший уже одними ногами моими весь круг земли, они меня носили везде успешно, но каменистые в пути встречавшиеся горы лишили меня оных, и я, опираясь руками моими, продолжал путь мой, а на сем месте потерял и руки. Более уже ни. ходить, ни ползать по земле не могу. Многие желали меня к сему употребить, но, неспособен ползать, не был им полезен…

— За сим дело не стало, — сказал слепой, — ты мне бремя легкое и любезное: возьму тебя, сокровище мое, на себя. Чистое око твое будь вечным тела моего обладателем и всех моих членов головою. Прекрати мучительство началородной тьмы, бесчеловечно меня гонящей по пустым путп его посторонностям; я твой конь: сядь на рамена мои и управляй мною, дражайший господин и брат!

— Сяду, брат мой, с охотою, дабы доказать нам истину написанного слова божия сего у приточника: «Брат от брата помогаемый есть, как град тверд и высок, укрепляется же, как основанное царство». Теперь взгляните на дивное дело божие: из двух человек составлен один, одно путничье лицо сделано из двоих сродностей без всякого смешения, но и без разделения взаимно служащих. Идет небывалый путник главнейшим путем, ни вправо, ни влево не уклоняясь, исправно переходит реки, леса, рвы и стремппны, проходит неровные горы, с веселием поднимается на высоту мирного города, обливает его светлый и благовонный воздух, выходит безмятежная толпа миром и любовью дышащих жителей, плещущих руками, ожидая на крыльце, и приемлет в недра блаженного объятия сам ветхий днями Ураний.

Яков. Так что ж тебе сказать?

Григорий. Объявите главное ваше желание.

Яков. Наше желание верховное в том, чтоб быть счастливыми.

Григорий. Где ж ты видал зверя или птицу без сих мыслей? Ты скажи, где и в чем искомое тобою счастие? А без сего, родной, ты слепец: он ищет отцовского замка, да не видит, где он. Знаю, что ищет счастия, но, не разумея, где оно, падает в несчастие… Премилосерд- нейшее естество всем без выбора душам открыло путь к счастию…

Афанасий. Постой! Сие слово, кажется, воняет ересью — всем без выбору!

Яков. Пожалуй, не мешай, господин православный суевер: все–на–все родплось на добрый конец. А добрый конец — разумей счастпе. Так можно ли сказать, что не всякому дыханию открыла путь всеобщая мать наша натура к счастию?

Афанасий. И твоя натура пахнет идолопоклонством. Лучше сказать: бог открыл, не языческая твоя натура.

Яков. Здравствуй же, ольховый богослов! Если я, называя бога натурою, сделался язычнпком, то ты и сам давно уже преобразился в идолопоклонника.

Афанасий. Чего ради?

Яков. Того ради, что сие имя бог есть языческое название.

Афанасий. Пускай и так, но христиане уже сделали оное своим.

Яков. Для чего ж ты боишься бога назвать натурою, если первые христиане усвоплп себе языческое название сие бог?

Афанасий. Много ты болтать научился.

Яков. Разве ты не слыхал никогда, что высочайшее существо свойственного себе пменп не имеет?

Афанасий. Не имеет? А что ж за имя ему было у жидов? Какой‑то Егова, разумеешь ли? Яков. Не разумею.

Афанасий. Вот то‑то оно, что не разумеешь.

Яков. Знаю только, что у Исапи на многих местах написано так: «Я есть, я есть, я есть сущий». Оставь, господин богослов, толкование слова для еврейских слово- толковников, а сам внемли, что то за такое, что означается тем именем сущий. Не велика нужда знать, откуда cue слово родилось: хлеб — от хлеба или от хлопот, а в том только сила, чтоб узнать, что через то имя означается. В том‑то жизнь состоит временная, если достать его.

Ер мо лай. Бог в помощь! Что у вас за спор? Я давно прислушиваюсь.

Афанасий. Здравствуй, друг!

Яков. Пожалуйста, будь судьею нашей ссоры.

Е р м о л а й. Готов. А в чем дело?

Яков. Идолопоклонством почитает, если бога назвать натурою.

Ермолай. В Библии бог именуется: огнем, водою, ветром, железом, камнем и прочими бесчисленными пме- нами. Для чего ж его не назвать (натура) натурою? Что ж до моего мнения надлежит, нельзя сыскать важнее и богу приличнее имени, как сие. Натура есть римское слово, по–нашему природа пли естество. Сим словом означается всс–на–все, что только родится во всей мира сего машине, а что находится нерожденное, как огонь, и все родящееся вообще называется мир. Для чего…

Афанасий. Постой, все вещественное родилось, и рождается и сам господин огонь.

Ермолай. Не спорю, друг мой, пускай, все вещественное родилось, так точно. Для чего же всю тварь заключающим именем, то есть натурою, не назвать того, в котором весь мир с рождениями своими, как прекрасное, цветущее дерево, закрывается в зерне своем и оттуда же является? Сверх того, слово сие натура не только всякое рождаемое и преходящее существо значит, но и тайную экономию той прпсносущной силы, которая везде имеет свой центр или среднюю главнейшую точку, а околичности своей нигде, так, как шар, которым оная сила живописью изображается: кто как бог? Она называется натурою потому, что все наружу происходящее, или рождаемое от тайных неограниченных ее недр, как от всеобщей матери чрева, временное свое имеет начало. А понеже спя мать, рождая, ни от кого не принимает, но сама собою рождает, называется и отцом, и началом, ни начала, ни конца не имущим, ни от места, ни от времени не зависящим. А изображают ее живописцы кольцом, перстнем нлп змием, в круг свитым, свой хвост своими же держащим зубами.

Сей повсеместной, всемогущей п премудрой силы действие называется тайным законом, правлением или царством, по всему материалу разлитым бесконечно и безвременно, сиречь нельзя о ней спросить, когда она началась — она всегда была, пли пока она будет — она всегда будет, или до какого места простирается — она всегда везде есть. «На что ты, — говорит бог Мойсею, — спрашиваешь об пмени моем, если можешь сквозь материальный мрак прозреть то, что всегда везде было, будет и есть — вот мое имя и естество». Имя в естестве, а оно в имени; одно другого не разнится; то ж одно и другое — оба вечны. Кто веры оком чрез мрак меня видит, тот и имя мое знает, а кто ищет о моем знать имени, тот, конечно, не знает меня и мое имя — все то одно; имя мое и я — одно. Я тот, что есть. Я есмь сущий. Если кто знает бога, чем не есть, именует его сердце почитателя, все то действительно и доброе имя. Нет ничего, что один знает арто<;, а другой panus[329], только бы в разуме не порозни- лись. Мойсей и Исайя именуют его сущий. Им подражая, Павел говорил: «Вчера и днесь тот же вовеки, а богослов другое имя дает: бог —любовь есть». Любовью называют то, что одинаково и несложное единство везде, всегда, во всем. Любовь и единство есть то же. Единство частей чуждое есть, посему разрешится ему есть дело лишнее, а погибнуть — совсем постороннее. Иеремпя зовет мечом, а Павел словом пменует живым, но оба то ж разумеют. Сей меч всю тлень разит, и все, как риза, обветшают, а слова закона и царствия его не мимо идут.

Григорий. Долго ли вам спорить? Возвратимся к нашему разговору.

Ермолай. О чем разговор?

Яков. О том, в чем состоит счастие.

Григорий. Премилосерднейшая мать наша натура и отец всякой утехи всякому без выбору дыханию открыл путь к счастию.