Можно было жизнь Сковороды назвать жизнью. Не таково было тогда состояние друга его.
Обращение в великом свете, удаля его мало–помалу от его самого, заведя в лестные внешности, усыпя в нем доверие ко внутреннему голосу духа, простудя жар истинного любомудрия, возжгло в нем разум светский и возбудило свойства, собственные сему кругу бытия.
Свет облагоприятствовал его своими дарами, наложа на него усыпление, дал ему жену, друзей, приятелей, благодетелей, преданных знакомых, свойственников, житейские связи и выгоды. Но дары сии напоены были соком корня их и свойствами начала их. Он увидел в счастии превращение, в друзьях — измену, в надеждах — обман, в утехах — пустоту, в союзах — самовидность, в ближних — остуду, в своих — лицеприятие.
Таковы были последствия светского круга, в который попал он, Ьставя сам себя.
Удручен, изможден, истощен волнениями света, обратился он в себя самого, собрал рассеянные по свету мысли в малый круг желаний и, заключа оные в природное свое добродушие, прибыл из столицы в деревню, надеясь там найти берег и пристань житейскому своему обуреванию.
Свет и там исказил все. В глубоком уединении остался он один, без семейства, без друзей, без знакомых, в болезни, в печалях, в беспокойствах, без всякого участия, совета, помощи, соболезнования. Тогда он, возведя очи свои на зрелище света, на круг обстоятельств своих, на заблуждения свои, которых он сделался жертвою, и видя, что не на камне основан был храм житейского счастия его, в сердечном чувстве сожаления, ободрясь добродушием своим, воспел оную преисполненную истины песнь:
«О Иерихон проклятый, как ты меня обманул!» и проч.
Промысл божий воззрел на него в развалинах бытия его, воздвигнул дух мудрого, сердце друга, и Сковорода семидесятитрехлетний, по девятнадцатилетнем несвидании, одержим болезнями старости, несмотря на дальность пути, на чрезвычайную ненастную погоду и на всегдашнее отвращение к краю сему, приехал в деревню к другу своему, село Хотетово, в двадцати пяти верстах от Орла, один разделить с ним ничтожество его[1296].
Бодрость духа, веселость нрава, мудрая беседа, свободное сердце от всякого рабства света, суетности, пристрастия, торжество благодушия, утвержденное на семидесятилетних столбах жизни и увенчиваемое при исходах века спокойствием вечности, возбудили в друге его усыпленные силы разума, восперили чувства его, возвысили желания, устроили волю к воле вседержителя.
Сковорода привез к нему сочинения свои, из которых многие приписал ему; читывал оные сам с ним ежеденно и между чтением занимал его рассуждениями, правилами, понятиями, каковых ожидать должно от человека, искавшего истины во всю жизнь не умствованием, но делом и возлюбившего добродетель ради собственной красоты ее.
Речь доходила тут до разных толков или сект. Всякая секта, говорил он, пахнет собственностью, а где собственно- мудрие, тут нет главной цели или главной мудрости. Я не знаю мартынистов, продолжал он, ни разума,' ни учения их; ежели они особничествуют в правилах и обрядах, чтобы казаться мудрыми[1297], то я не хочу знать их; если же они мудрствуют в простоте сердца, чтоб быть полезными гражданами обществу, то я почитаю их; но ради сего не для чего бы им особничествовать. Любовь к ближнему не имеет никакой секты: на ней весь закон и пороки висят. Закон природы, как самонужнейший для блага человеческого, есть всеобщий и напечатлен на сердце каждого, дан всякому существу, даже последней песчинке. Благодарение всеблаженному богу, что трудное сделал ненужным, а нужное нетрудным!
Искание философского камня или превращение всех вещей в золото и соделание состава из оного, дабы продлить человеческую жизнь до нескольких тысяч лет, есть остаток египетского плотолюбия, которое, не могши продлить жизни телесной, при всех мудрованиях своих нашло способ продолжать существование трупов человеческих, известных у нас под именем мумий. Сия секта, говорил он, меряя жизнь аршином лет, а не дел, несообразна тем правилам мудрого, о котором пишется: «Пожив мало, исполнил лета долгие». Сверх того, она ласкатель- ствует соблазнительно суетности человеческой, похотоу- годиям, гордости, зависти, любостяжанию; дает в мыслях перевес тленности, в сердце повод к саддукейству[1298].
Друг его доводил беседу до истории святого Писания[1299]. «Многие, — сказал Сковорода, — не разумея меня или не хотя разуметь, клевещут, якобы я отвергаю историю Ветхого и Нового завета, потому что признаю и исповедаю в оной духовный разум, чувствую богописаный закон и усматриваю сущее сквозь буквальный смысл. Я пополняю сим историю, а не разоряю, ибо, как тело без духа мертво, так и святое Писание без веры; вера же есть невидимых извещение. Когда я хвалю доблесть воина, неустрашимость, мужество, храбрость его, то сим не уничтожаю нарядов его, ни оружия его. Наряд, убранство, оружие воина есть история, а разум и слава сей истории есть дух воина, дело его. Когда я, смотря на прекрасный храм, превозношу похвалами симметрию, пропорцию, великолепие, то, относя сие к искусству создателя, к красоте целого, отвергаю ли, исключаю ли кирпич, известь, железо, песок, воду, каменщиков, ваятелей и проч., как будто бы ничего того не бывало? Я удивляюсь разуму храма, но тем не отметаю наружности оного.
Читая святое Писание в намерении научиться в нем богоиочитанию, богобоязливости, любви ближнего, повиновению начальству, покорности ко властям предлежащим, усовершению сердца во всех отношениях его, когда я найду, например, историю, что Аарон–первосвященник золотого тельца иудейского, сделанного ими в небытность его и поклоняемого от них, бросил в огонь и растопил, то я не останавливаюсь тут на химической работе, помня всегда, что Библия не есть наука химии, но книга священная, поучающая святости нравов человека, способного внимать учению ее. Я научаюсь из сей истории, что сердце человеческое не может быть без упражнения и что когда удаляется от оного мысль священная, понятие истины, дух разума, то оное мгновенно повергается в занятия подлые, неприличные высокому роду его, и чтит, величает, боготворит презренное, ничтожное, суетное. Сей разум истории назидает меня много больше и споспешествует внутреннему моему усовершению, нежели как если бы я, узнав, как золото переделывать мгновенно изо всего и все претворять в оное, занялся хотением или упражнением бо- гатиться или химичествовать.
Я верю и знаю, что все то, что существует в великом мире, существует и в малом и, что возможно в малом мире, то возможно и в великом по соответствии оных и по единству всеисполнение исполняющего духа. Но для сего не добиваюсь я знать, как и когда Мойсей разделил море жезлом в великом сем мире, в истории, а поучаюсь, как бы мне в малом моем мире, в сердце, разделить смесь склонностей, природы непорочной и растленной, и провести волю мою непотопленно по пути житейского бытия, дабы доставить себе в свое время свободу мыслей, то есть веселие духа, или так называемое счастие в жизни.
Не туда ли взывают нас оные слова, часто провозглашаемые в храмах наших: «Премудрость прости»? Что бо есть простое, если не дух? Что сложное, что смесь, состав, соткание, если не плоть, история, обряд, наружность? Сими словами высокими побуждаемся к возвышению мыслей наших выше видимого обряда служения, выше буквального смысла, выше исторического богопочитания. Распространи разумение слов сих по всему кругу Вселенной, по всему лицу бытия твоего и увидишь невидимого, силу божию, дух господень, воскресение. Что бо есть воскресение, если не простота, очищенная от тленного состава, от множественности, от разделимостей.
Но сии исторические христиане, обрядные мудрецы, буквальные богословы, человеки, духа не имея, хулят то, чего не разумеют».
Иногда разговор его с другом касался смерти. Страх смерти, говорил он, нападает на человека всего сильнее в старости его. Потребно благовременно заготовить себя вооружением против врага сего, не умствованиями — они суть не действительны, — но мирным расположением воли своей к воле творца. Такой душевный мир приуготовляется издали, тихо в тайне сердца растет и усиливается чувством сделанного добра по способностям и отношениям бытия нашего к кругу, занимаемому нами. Сие чувство есть венец жизни и дверь бессмертия. Впрочем, преходит образ мира сего и, как сон встающего, уничтожается.
