1787–го лета, в полнолуние последней луны осенней.
ПРИТЧА, НАРЕЧЕННАЯ «УБОГИЙ ЖАВОРОНОК»
С ним разглагольствует тетерев о спокойствии
ОСНОВАНИЕ ПРИТЧИ
«Тот избавит тебя от сети ловчей…» (Псалом 90, ст. 3).
«Бдите и молитесь, да не войдете в напасть».
«Горе вам, богатолюбцы, ибо отстоите от утешения вашего».
«Блаженны нищие духом…»
«Обретете покой душам вашим…»
Тетерев, налетев на ловчую сеть, начал во весь опор жрать тучную еду. Нажравшись по уши, похаживал, надуваясь, вельми доволен сам собою, как буйный юноша, по моде одетый. Имя ему Фридрик. Родовое же, или фамильное, прозвание, или, как обычно в народе говорят, фамилия, — Салакон[616].
Во время оно пролетал Сабаш (имя жаворонку) прозванием Сколарь. «Куда ты несешься, Сабаш?» — воскликнул, надувшись, тетерев.
Сабаш. О возлюбленный Фридрик! Мир да будет тебе! Радуйся во господе!
С а л а к о н. Фе! Запахла школа.
Сабаш. Сей дух для меня мил.
С а л а к о н. По губам салат, как поют притчу.
Сабаш. Радуюсь, что обоняние ваше исцелилось. Прежде вы жаловались на насморк.
С а л а к о н. Протершись, брат, меж людьми, ныне всячину разумею. Не уйдет от нас ничто.
С а б а ш. Тетерева ведь ум остр, а обоняние и того острее.
С а л а к о н. Потише, друг ты мой. Ведь я ныне не без чинишка.
С а б а ш. Извините, ваше благородие! Ей, не знал. Посему‑то ведь и хвост, и хохол ваш ныне новомодными буклями и кудрявыми раздуты завертасами.
С а л а к о н. Конечно. Благородный дух от моды не отстает. Прошу, голубчик, у меня откушать. Бог мне дал изобилие. Видишь, что я брожу по хлебу? Не милость ли божия?
Саба ш[617]. Хлеб да соль! Изволите на здоровье кушать, а мне некогда.
С а л а к о н. Как некогда? Что ты взбесился?
С а б а ш. Я послан за делом от отца.
С а л а к о н. Плюнь! Наевшись, справишься.
С а б а ш. Не отвлечет меня чрево от отчей воли, а сверх того боюсь чужого добра. Отец мой от молодых ногтей поет мне сие: «Чего не положил, не трожь».
Салакон. О трусливая тварь!
С а б а ш. Есть пословица: «Боязливого сына мать не плачет!»
Салакон. Ведь оно теперь мое. У нас поют так: «Ну, что бог дал, таскай ты все то в кошель».
С а б а ш. И у нас поют, но наша разнит песенка с вами. Вот она: «Все лишнее отсекай, то не будет кашель». Сверх же всего влюблен я в нищету святую.
Салакон. Ха–ха–ха–хе! В нищету святую… Ну ее со святынею ее! Ступай же, брат! Влеки за собою на веревке и возлюбленную твою невесту. Дураку желаешь добра, а он все прочь. Гордую нищету ненавидит душа моя пуще врат адских.
С а б а ш. Прощайте, ваше благородие! Се отлетаю, а вам желаю: да будет конец благой!
Салакон. Вот полетел! Не могу вдоволь надивиться разумам сим школярским. «Блаженны‑де нищие…» Изрядное блаженство, когда нечего кусать! Правда, что и много жрать, может быть, дурно, однако ж спокойнее, нежели терпеть голод. В селе Ровеньках[618] [619] прекрасную слыхал я пословицу сию: «Не евши — легче, поевши — лучше». Но что же то есть лучше, если не то, что спокойнее? «Не тронь‑де чужого…» Как не тронуть, когда само в глаза плывет? По пословице: «На ловца зверь бежит». Я ведь не в дураках. Черепок нашел — миную. Хлеб попался — никак не пропущу. Вот это лучше для спокойствия. Так думаю я. Да и не ошибаюсь. Не вчера я рожден, да и потерся меж людьми, слава богу. Мода и свет есть наилучший учитель и лучшая школа всякой школы. Правда, что было время, когда и нищих, но добродетельных почитали. Но ныне свет совсем не тот. Ныне, когда нищ, тогда и бедняк и дурак, хотя бы то был воистину израильтянин, в котором лести нет. Потерять же в свете доброе о себе мнение дурно. Куда ты тогда годишься? Будь ты, каков хочешь внутри, хотя десятка виселиц достоин, что в том нужды? Тайное бог знает. Только бы ты имел добрую славу в свете и был почетным в числе знаменитых людей, не бойся, дерзай, не подвигнешься вовек! Не тот прав, кто в существе прав, но тот, кто ведь не прав по исте, но казаться правым умеет и один только вид правоты имеет, хитро лицемерствуя и шествуя стезею спасительной оной притчи: концы в воду[620]. Вот нынешнего света самая модная и спасительная премудрость! Кратко скажу: тот един счастлив, кто не прав ведь по совести, но прав по бумажке, как мудро говорят наши юристы[621] Сколько я видал дураков — все глупы. За богатством‑де следует беспокойство. Ха–ха–ха! А что же есть беспокойство, если не труд? Труд же не всякому благу отец. Премудро ведь воспевают русские люди премудрую пословицу сию: «Покой воду пьет, а непокой — мед». Что же даст тебе пить виновница всех зол — праздность? Разве поднесет тебе на здравие воду, не мутящую ума?
Кому меньше в жизни треба, Тот ближе всех до неба.
А кто же сие поет? Архидурак некий древний, нарицае- мый Сократ. А подпевает ему весь хор дурацкий. О, о! Весьма они разнятся от нашего хора. Мы вот как поем:
Жри все то, что пред очами, А счастие за плечами. Кто несмелый, тот страдает, Хоть добыл, хоть пропадает. Так премудрый Фридрик судит, А ум его не заблудит.
Между тем как Фридрик мудрствует, прилетела седмица тетеревов и три племянника его. Сие капральство составило богатый и шумный пир. Он совершался недалеко от байрака, в котором дятел выстукивал себе носиком пищу, по древней малороссийской притче: «Всякая птичка своим носком жива».
Подвижный Сабашик пролетал немалое время. Продлил путь свой чрез три часа.
Он послан был к родному дяде пригласить его на дружескую беседу и на убогий обед к отцу. Возвращаясь в дом, забавлялся песенкою, научен от отца своего из- млада, сею:
Не то орел, что летает, Но то, что легко седает. Не то скуден, что убогой, Но то, что желает много. Сласть ловит рыбы и звери, И птиц, вышедших из меры. Лучше мне сухарь с водою, Нежели сахар с бедою.
Летел Сабаш мимо байрака. «Помогай бог, дуб!» — сие он сказал на ветер. Но нечаянно из‑за дуба раздался голос таков:
«Где не чаешь и не мыслишь, там тебе друг будет…»
«Ба–ба–ба! О любезный Немее! — воскликнул от радости Сабаш, узрев дятла, именуемого Немее. — Радуйся, и опять твержу — радуйся!»
Немее. Мир тебе, друже мой, мир нам всем! Благословен господь бог Йзраилев, сохраняющий тебя доселе от сетования.
Сабаш. Я сеть разумею, а, что значит сетование, не знаю.
Немее. Наш брат птах, когда попадет в сеть, тогда сетует, сиречь печется, мечется и бьется об избавлении. Вот сетование.
Сабаш. Избави, боже, Израиля от сих скорбей его!
Немее. А я давеча из того крайнего дуба взирал на жалостное сие зрелище. Взгляни! Видишь ли сеть напяленную? Не прошел час, когда в ней и вокруг нее страшная совершалась будто Бендерская осада [622]. Гуляла в ней дюжина тетеревов. Но в самом шуме, и плясании, и козлогла- совании, и прожорстве, как молния, пала на них сеть. Боже мой, какая молва, лопот, хлопот, стук, шум, страх и мятеж! Нечаянно выскочил ловец и всем им переломал шеи.
Сабаш. Спасся ли кто из них?
Н е м е с. Два, а прочие все погибли. Знаешь ли Фрид- рика?
Сабаш. Знаю. Он добрая птица.
Немее. Воистину тетерев добрый. Он‑то пролетел мимо меня из пира, теряя по воздуху перья. Насилу я мог узнать его: трепетен, растрепан, распущен, измят… как мышь, играемая котом: а за ним издалека племянник.
Сабаш. Куда же он полетел?
II е м е с. Во внутренний байрак оплакивать грехи.
Сабаш. Мир же тебе, возлюбленный мой Немее! Пора мне домой.
Немее. А где ты был?
Сабаш. Звал дядю в гости.
