Д а й м о н. Как могут сии быть?

Варсава. Не искушай меня, пытливая злоба, не смущай сердца моего. Не в благость, но в злость ревнуешь, знать.

Даймон. Но подобает же тебя обличить, как злоба делает сладкое горьким, легкое же трудным.

Варсава. О род развращенный! Доколе искушаешь? Аминь говорю тебе, ибо сколько что благо есть, столько и творить и знать удобно есть.

Даймон. Куда идет слово твое, не знаю.

Варсава. Куда? Печешься и молвишь ты о сей истине, как злоба делает легкое трудным, испытуешь, как бывает сие? Сия же истина блистает паче солнца в полудень, как все истинное, и легкое, и ясное есть.

Даймон. Как же ясное, если я не вижу?

Варсава. Нет удобнее, как удобно видеть солнце. Но сие труд и болезнь есть для нетопыря. Однако труд сей сам собою носит в очах своих, возлюбивших тьму паче света… Предложи сладкоздравую пищу болящему, но он с трудом вкушает. Возведи путника на гладкий путь, но on слепым и хромым — соблазн и претыкание, развращенно же и превратно шествующим — горесть, труд и болезнь.

Д а й м о н. Кто развращенно ходит?

В а р с а в а. Тот, кто в дебри, в пропасти, в беспутные и коварные лужи от пути уклоняется.

Д а й м о н. Кто же превратно шествует?

В а р с а в а. Тот, кто на руках, превратив ноги свои вверх, или не лицом, но хребтом в прошлое грядет. Сим образом весь мир живет, как некто из благочестивых воспевает:

Кто хочет в мире жизнь блаженно править, О, да советы мирские все отставит. Мир есть превратный. Он грядет руками, Пав ниц на землю, но горе ногами. Слепой слепого вслед водя с собою, Падут, ах! оба в ров глубок с бедою.

Видишь ли, как злость сама себе труд содевает? Не спрашивай, как могут сии быть.

Д а й м о н. Однако тесна дверь и мало входящих.

В а р с а в а. Злые просят и не приемлют. Не входят, как злые входят.

Д а й м о н. Как же злые?

Варсава. С трусом колесниц, с шумом бичей, коней и конников, с тяжестями Маммоны [582], с тучными трапезами, со смрадом плоти кровей в безбрачных рубищах, в беспутных сапогах, с непокрытою головою и без жезла, не препоясаны руками и ногами не омыты. Се так злые.

Д а й м о н. Какие колесницы? Какие кони? Какое мне рубище говоришь? Не всяк ли ездит на колесницах фараонских? Чудо!

Варсава. Ей, говорю тебе, всяк.

Д а й м о н. Не мучай меня, говори какие?

Варсава. Воля твоя.

Д а й м о н. Се ныне разумея, как беса имеешь. Говоришь неистово.

Варсава. Ей! Опять и опять говорю тебе, что всяк обожествивший волю свою враг есть божией воле и не может войти в царствие божие. Какое причастие жизни у смерти? Тьме же у света? Вы отца вашего дьявола похоти любите творить, сего ради и трудно вам и невозможно.

Д а й м о н. Как же колесницею нарицаешь волю?

В а р с а в а. Что же носит и бесит вас, если не непостоянные колеса воли вашей и не буйные крылья ветреных ваших похотей? Сию вы, возлюбив и воссев на ней, как на колеснице, везущей в блаженство, ищете ее, пьяны ею, в днях царствия божия и воли его, но не обретаете и глаголете: увы! трудно есть царствие божие. Кто может обрести тьму в свете? Не обитает там ложная сласть, честь и сокровище ваше есть сия воля не его. Она, ей, глаголю! Она вам есть и узы, и замки, и лев поглотивший, и ад, и огонь, и червь, и плач, и скрежет. И не выйдете отсюда, пока не расторгнете узы и низвергнете иго воли вашей, как писано: «Раздерите сердца ваши». Во время оно явится Самсону по жестоком сладкое [583], по зиме — дуга и мир Ноев.

Д а й м о н. Кто же причина? Не воля ли дается человеку?

В а р с а в а. О–злоба, не клевещи на премудрость! Не одна, но две воли тебе даны. Ибо писано есть: «Предложил тебе огонь и воду». Две воли есть то, сугубо естественный путь — правый и левый. Но вы, возлюбив волю вашу паче воли божией, вечно сокрушаетесь на пути грешных. Не сам ли ты причина?

Д а й м о н. Почто же предложена зла воля человеку? Лучше бы не быть ей вовсе.

В а р с а в а. Почто беззаконникам предлагает мучительные орудия судья? Того ради, что, теми мучимые, привыкнут покоряться правде. Иначе же сколь бы удалялись от благодетельницы сей, если столь мучимые едва покоряются?

Д а й м о н. Откуда мне сие, ибо воля мне моя благоу годна есть и паче меда услаждает меня? Вопреки же божия воля полынь мне и алоэ есть, и раны…

Варсава. О бедная злоба! Ныне сам исповедал ты окаянство свое. Не меня же, но сам себя о сем вопрошай. Не я, но ты страж и хранитель тебя. Провижу с ужасом разорение в душе твоей, причину же сего обличить ужасаюсь.

Д а й м о н. Ха–ха–ха! Прельщаешь себя, Варсава, мной, ибо ищу суда от тебя. Но твой ум младенчествует. Писано же есть: «Бывайте младенцы в злобе, но не в уме». «Не пришел принять, но дать советы».

Варсава. От всех ваших бренных советов, даже от юности моей, омылся уже в Силоаме. Господь даст мне око свое, и не постыжусь.

Даймон. Чудное твое око, видящее то, что нигде не обретается. Где же сердце, подобное твоему? Возлюбил ты странность. Что же? Даже все ли общее и все случающееся в мире, все ли то есть зло? Одна ли странность благая?

Варсава. Не отвлекай меня татьски на кривую стезю. Путь слова моего есть о трудности, гнездящейся в аду, изгнанной же из Эдема. Хочешь ли о странности?

Даймон. Сотворим единоборство и о сем: есть со мною научающий руки мои на ополчение. Предложи же мне хоть единое, бываемое на торжище мира сего, обще- деемое у всех и везде, и всегда, не оно ли скверное, трудное и мучительное? Довлеет…

Варсава. Фу! Предлагаю тебе у всех, везде, всегда деемое, и оно вельми благо есть. Не все ли наслаждаются пищей и питьем? Не везде ли и всегда? И сие есть благо, как писано: «Нет блага человеку, разве что ест и пьет…» И опять: «Приди и ешь в веселии хлеб твой и пей в благе сердца вино твое…» «Молюсь тебе, господь, избавь меня от Голиафа [584] сего, изострившего, как меч, язык свой…»

Где же больше богомерзостей, вражд, болезней, если не в общениях мирских, которых бог — чрево? На всех блудных вечерях и трапезах их как рука, названная Даниилом, на стене пишет, так гремит гром божий сей: «Не радоваться нечестивым». Сколь же малое стадо в сравнении с содомлянами дом Лотов [585]! Там пируют ангелы в веселии. Много ли в тысяче обретешь! Которые едят и пьют не во страдание, но во здравие по оному: «Если едите, если пьете…» и проч. все во славу божию… Как же говорить, как едят хлеб? Не паче ли землю со змием? Как же во веселии? Не паче ли в поте лица и в трудах едят неблагословенный хлеб свой сей: «Сладок человеку хлеб лжи». После же обращается ему в камни. Истинный же причастник вкушает с благодарением хлеб по Соломонову слову: «Лучше укрух хлеба с водою в мире» — и пьет вино свое в благе сердцем оном. «Любовь не завидует, не бесчинствует, не радуется о неправедном богатстве — все любит, все терпит» и проч.

Трапеза, дышащая коварством, убийством, грабле- нием, — не сей ли есть хлеб лжи? Что ли есть безвкуснее и скареднее паче неправды? Сия обветшавшая Ева есть общая, обычная и присная невеста миру, печалью и похотью очей сжигаемому. Мир есть пир беснующихся, торжище шатающихся, море волнующихся, ад мучащихся. Так ли в веселии? Лжешь! Иезекииль же истину благовестит: как истаивают едящие не оприснок, но мотылу[586] в неправдах своих. Се твой хлеб. От сего твоего хлеба отрицается Петр, говоря: «Господи, никогда не ел скверного…»

Д а й м о н. А! а! Но, однако же, ел.

Варсава. Ел же, но уже освященное. Если бы то неугодно было богу, не вкусил бы. Не многоценность блуд- нит, но освящающая правда трапезу сладкую творит. «Приди и ешь во веселии хлеб твой» и проч… Но лукавая твоя кознь, показав хвост, утаил ты виновницу веселия, там же сущую, освящающую главу сию: «Как же угодны богу творения твои» (Екклезиаст). Знай же и сие, что нареченное Петром скверное лежит в римском: commune, сиречь общее; по–эллински xoivov. Сие же эллинское знаменует у римлян болото (coenum). Какой же мне предлагаешь хлеб твой? Сам вкушай. Мирская община мерзка мне и тяжка. Сладка же и добра дева есть дивная странность, странная новость, новая дивность. Сию благочестивые возлюбив, устраняются мира, не мира, но скверного сердца его.