Жизнь не то значит, чтоб только есть и пить, но быть веселым и куражным, и сытость телесная не даст куража сердцу, лишенному своей пищи.
В сем‑то разуме учил своих друзей Епикур, что жизнь зависит от сладости и что веселие сердца есть‑то живот человеку. Горатиус то же, что Епикур, мыслит: «Nec dulcia differ in annum…», сиречь: «Сладости не отлагай на год». А что он под сладостью разумеет веселие сердца, видно из последующих: «Ut quocunque locofueris, vixisse libenter te dicas», сиречь: «Дабы ты мог сказать о себе, что для тебя везде жилось куражно» [446].
Утешение и кураж, кураж и сладость, сладость и жизнь есть то же. И что Гораций сказал: «Сладости не отлагай» [447], то Сенека [448] протолковал: «Жизни не отлагай». «Sera nimis est vita crastina, vive hodie» [449]. «Живи днесь».
Силу слова сего люди не раскусив во всех веках и народах, обесславили Епикура за сладость и почли самого его пастырем стада свиного [450], а каждого из друзей его величали: «Epicuri de grege porcus»[451].
Но когда жизнь от сердечного веселия, а веселие от сладости, тогда откуда зависит сладость, услаждающая сердце?
Изъясняет боговидец Платон [452]: «Нет слаще истины» [453]. А нам можно сказать, что в одной истине живет истинная сладость и что одна она животворит владеющее телом сердце наше. И не ошибся некий мудрец, положивший пределом между ученым и неученым предел мертвого и живого.
Пифагор, раскусив эмблему треугольника и узрев в нем истину, с веселием вопиет: «Нашел! Нашел!»[454]
Видно, что жизнь живет тогда, когда мысль наша, любя истину, любит выслеживать тропинки ее и, встретив око ее, торжествует и веселится сим немеркнущим светом. Сей свет услаждает и старость Солона [455]; а он, и старясь, каждый день нечто вкушает от едомых всеми, но не истощаемых сладостей, согревающих и питающих сердечные мысли, как весеннее солнце каждую тварь. И как правильная циркуляция крови в зверях, а в травах — соков рождает благосостояние телу их, так истинные мысли озаряют благодушием сердце. И не дивно, что некоторых избранных человеков монументы и записки сею такою надписью озаглавлены: «Житие и жизнь имя рек».
Житие значит: родиться, кормиться, расти и умаляться, а жизнь есть плодоприношение, прозябшее от зерна истины, царствовавшей в сердце их. И не напрасно друг истины — Цицеронов Катон[456] любил в старости пирушки, но растворенные насыщающими сердце мудрыми беседами, начертающими не видимую нигде, а прекрасную ипостась истины, влекущей всех чувства и услаждающей.
К чему ж сия речь течет? К тому, что высоких фамилий люди не только в тяжбах, войнах, коммерциях, домо- строительствах, художествах, но и в самом первом пункте, сиречь в мыслях, бога касающихся, должны находить истину, а противоборствовать суеверию.
Верно, что шар земной без болотных луж, без мертвых озер, без гнилых и дольних низин быть не может. Но в таких местах жабы и сродные им птицы да водворяются, а соколы с орлами вверх в пространство чистых небес да возносятся, оставив дрожжи для непросвещенной подлости.
Итак, благочестивое сердце между высыпанными курганами буйного безбожия и между подлыми болотами рабострастного суеверия, не уклоняясь ни вправо, ни влево, прямо течет на гору божию и в дом бога Макового.
Верно слово, что царь и судия израильский, а христианский бог есть Библия.
Но сей бог наш первее на еврейский, потом на христианский род бесчисленные и ужасные навел суеверий наводнения.
Из суеверий родились вздоры, споры, секты, вражды междоусобные и странные, ручные и словесные войны, младенческие страхи и прочее. Нет желчнее и тверже суеверия и нет дерзновеннее, как бешеность, разожженная слепым, но ревностным глупого поверия жаром тогда, когда сия ехидна, предпочитая нелепые и недостаточные враки милости и любви и онемев чувством человеколюбия, гонит своего брата, дыша убийством, и сим мнит службу приносить богу.
Сей семиглавый дракон (Библия), вод горьких водопады изблевая, весь свой шар земной покрыл суеверием. Оно не иное что есть, как безразумное, но будто богом осуществленное и защищаемое разумение.
Говорят суеверу: «Слушай, друг! Нельзя сему случиться… Противно натуре… Кроется здесь что‑то…» Но он во весь опор с желчью вопиет, что точно летали кони Илиины. При Елисее плавало‑де железо, разделялись воды, возвращался Иордан, за Иисуса Навина зацепилося солнце, за Адама змеи имели язык человеческий… Вот! Скоро‑де конец миру… бог знает, может быть, в следующий 1777 год спадут на землю звезды… Что? Разве нельзя, чтоб Лот был пьян от нововыдавленного вина?.. Пускай оно у нас не хмельное, но от бога все возможно…»
Сих дрожжей упившись, суевер бражничает и козлогла- сует нелепую, объявляя неприятелями и еретиками всех несогласных ему. Лучше не читать и не слышать, нежели читать без очей, а без ушей слышать и поучаться тщетным. Детское есть сие мудрование, обличающее наглость и непостоянность блаженной натуры, будто она когда‑то и где‑то делала то, чего теперь нигде не делает и впредь не станет.
Все же то невеликое, что ненужное, и все ненужное то, что не всегда и не везде есть возможное. Возможное и нужное, а нужное и полезное есть то же и напротив того. Какая ж слава и хвала делать невозможное?
Все преграждаемое законом блаженной натуры есть тем не полезное, чем не возможное, а чем полезное, тем возможное. По сему‑то есть благословенно царство ее и дивным вкусом дышит сие слово Епикура: «Благодарение блаженной натуре за то, что нужное сделала нетрудным, а трудное ненужным».
Восстать против царства ее законов — сия есть несчастная исполинская дерзость, любящая преграждение, невозможность и бесполезность, а супостат ползет.
Как же могла восстать сама на свой закон блаженная натура, раз она велела тонуть железу — п было так?!
Такие нелепые мысли пускай место имеют в детских и подлых умах, не в возмужавших и высоких фамилий людях. Да вкушают божию сню ложь и буйство дети, и то до времени, а благоразумные да будут готовы к лучшему столу. Они, не быв причастниками лжи сей н буйства, могут не зажигать, но тушить факел колеблющего общую тишину и бражничествующего раскола.
Нет вреднее, как то, что сооружено к главному добру, а сделалось растленным. И нет смертоноснее для общества язвы, как суеверие — листвне лицемерам, маска мошенникам, стень тунеядцам, подстрекало и поджог детоум- ным.
Оно возъярило премилосердную утробу Тита, загладило Иерусалим, разорило Царьград, обезобразило братнею кровью парижские улицы, сына на отца вооружило [457]. II не напрасно Плутарх хуже безбожия ставит суеверие. Для меня‑де лучше, когда люди скажут, что Плутарха на свете не было, нежели что он был нагл, непостоянен, немилосердный и проч. Да и впрямь суевер скорбит, если кто на полдень, а не на восток с ним молится. Иной сердит, что погружают, другой бесится, что обливают крещаемого. Иной клянет квас, другой—опресноки… Но кто сочтет всю суеверных голов паутину? Будто бог — варвар, чтоб за мелочь враждовать.
Во всех же сих вздорах бегут к покровительнице своей Библии, а она со строптивыми развращается.
Библия есть ложь, п буйство божие не в том, чтоб лжи нас научала, но только во лжи напечатлела следы и пути, ползущий ум возводящие к превысшей истине, как значит вопрос сей: «Когда же введешь меня в пределы их?», «Знаешь ли пути их?» (Иов, 38).
