Афанасий. О, право, вкусная черепашка… Ба! Да ты, брат, и слона кушаешь?.. Хлеб да соль.
Григорий. Нет его вкуснее и здоровее. II вас милости просим. Он меня укрепляет искать счастия в боге. А дабы я бога искал внутри себя самого, к сему отправляет меня устрица моя.
Афанасий. На что ж он в гору поднимает хобот?
JI о н г п н. Ожпдает поздравить восходящее солнце. Вон, смотри! Лучи из‑за гор выникают. Описатели зверей пишут, что слоны каждый день громадою собираются перед восходом солнца и смотрят на восток. Не живой ли сей образ человека благочестивого? А для чего не уподобить его слону, если пророк Малахпя уподобляет быку «Воссияет вам, боящимся именн моего, солнце правды и исцеление в крыльях его. И взойдет, и взыграете, как тельцы от уз разрешенные».
Григорий. Прочитайте ж слоново поздравление солнцу.
Лонгин. «Утром предстану тебе, и узришь меня». «Не пребудут беззаконные пред глазами твоими».
Афанасий. Я люблю горы, дубравы, источники, сады.
Ермолай. Кто се таков? Какой‑то молодчик. Конечно, пить хочет. Наклонился в источник…
Яков. Вот несчастный Нарцисс! О, бедненький! Конечно, он не раскусил сей притчи: «Не красна хата углами, а живопись красками». В чистом источнике засмотрелся на благообразную свою кожу, а не вникает внутрь, в самое сердце свое и в тайное руководство блаженной натуры, могущей его наставить на путь мира; тем губит себя, что любит себя.
Лонгин. Нарцисс, изрядная статуя и живая фигура чтущих Библию, но одну в ней тлень свою видящих, а не проницающих в сокровенное под тленью, не слышащих Мойсея: «Слышь Израиль!» «Внимай себе, внемли себе…» «Господь бог твой посреди тебя».
Григорий. Не узнав себя, как узнаешь Библию? Кто дома слеп, тот и в гостях. О Нарцисс! Премудрая твоя песенка, но не разумеешь ее; я ж твою песню воспою тебе же. «Узнай себя. Загляни внутрь».
Афанасий. Воля ваша, не могу узнать сего хвоста того зверя: бежит и оглядывается, схож на волка.
Яков. Бобер, отгрыз сам себе ядра, бросив, убегает. Вон, смотри! Охотники гонят его.
Афанасий. На что ж он, дурак, портит сам себя?
Яков. Охотникам нужны одни его ядра для аптекарей. Ничего не щадит, только бы успокоить себя. Вот песня его: «Только бы не потерять сердца».
Афанаспй. Не очень глупа замена. Весь мир не заплатит спокойствия сердечного. «Веселие сердца — жизнь человеку».
Е р м о л а й. Взгляните на горящую свечу. Что она значпт?
Лонгин. А вот видишь: летает около свечи ночная бабочка.
Е р м о л а й. Разве она любит свечу?
Л о н г п н. Возможно ль, чтоб ночной твари нравился свет?
Е р м о л а й. Какой же бес несет его к несродному? Разве надеется от товарищей награждения, если угасит свет, очи их ослепляющий?
Л о н г п н. Может быть, п то, но прежде сама обожжется. Вот прочти внизу ей награждение: «Охота моя губит меня».
Афанаспй. Смотрп! Собакп на Горе рвут оленя…[430]Но сей олень в человеческом одеянии, что за вздор?
Яков. Бедный Актеон превращается в оленя. Вот при источнике моется со служанками Диана. Она его переделала в зверя, чтоб охотника своп ж собаки загрызли. Зачем ему идти из селения? Не кстати ему видеть чпстую деву. Дал бы бог, чтоб сию басню раскусили монахи! Не всяк рожден к уединению и умозрению. Праздность, грусть, тоска, ах, многих погубила! Олень есть та ж скотина, только что в лесу живет. Библия есть то же, что сфинкс. Она портит и мучит не познавшего самого себя и слепца в собственном доме своем.
Древний дурак Иксион [431] ухватился за пустое облако, осеняющее сестру Диеву, вместо ее. А на Актеона вместо сладчайшей Дианиной любви попала месть и клятва по- топного языка. Вот что делают: «Враги человеку домашние его».
JI о н г и н. Здесь тщеславный Фаетон[432] с шумом и с колесницею с небес низвергается. Достоин! Достоин… Сел не на своем месте, презрев совет отеческий. «Высокомерие мужа смиряет» (Притчи). Высокомерие — значит противиться отцу. Сей подобен Паковому сыну Спмеону, отцовское ложе осквернившему и от отца проклятому. Да внимает сие нахально заседающее в звании; пускай разжуют и те, кто тащится с своею грязью на колесницу божию, рожденную возить одну только вечность киота господнего.
Ермолай. О, прекрасный холм прпосененный. Что за птички сидят на сухих ветвях?
JI о н г и н. Песня сей птпцы дает знать, что пустыно- любная горлица со своимп детьми вздыхает о своем супруге. Песнь ее из Исаип: «Воспою возлюбленному песнь». Вот под деревом лежит ее любезный мертв! А от него богатый ключ качает струи вод под гору на луга… Сей есть портрет Бпблии. Спя колеснпца одного носит, а спя вдова одного только любит и вздыхает: «Бог любви есть».
Григорий. Скажи мне, Афанаспй, чего ты все смеешься? Я давно приметил. Что тебе смешно?
Афанасий. Смеюсь над твоими купидонами[433] Ты их множество собрал, помешав дело с бездельем, а христианство с язычеством.
Григорий. Не опасайся, друг мой. Все чистое чистым. Баснословные древних мудрецов книги есть то самое предревнее богословие. Они также невещественное естество божпе изображали тленными фигурами, дабы невидимое было видимым, представляемое фигурами тварей. Скажи, каким образом изобразишь мне нетленного духа существо, если не младенцем крылатым? Крылья его значат непрерывное, всю Вселенную движущее движение, а младенчество намечает в нем то: «Ты же тот же». Может быть, отсюда родилось и имя сие «бог», что движения Вселенную движущего так, как реки текущей, есть бег непрерывный.
Если сие изображение хулишь, скажи мне, много ли ты разумеешь Лотово с дочерьми пьянство? Иеронпм называет сие баснею. И конечно, она тайнообразная, если богословская. Всей Библии предметом сам только один бог. Тут ей конец до последней черты. Без него она и лжива, и дурна, и вредна, а с ним вкуснее и прекраснее всех невест. Он свет ее грязи, как честь алмазу блеск. Ты ж слыхал, что и Малахия поминает какие‑то божественные крылья. «Исцеление в крыльях его». «Как орел, покрыл гнездо свое». И невеста о братней любви говорит: «Крылья ее — крылья огня». Купидон — значит «желание», по–эллински — ёрш^. Мудрецы их означали сим‑то, что самое любезнейшее в мире и благородное. Не знаю, друг мой, что такое разумеешь под сим словом, а мне дай волю разуметь с невестою того: «Гортань его — сладость и весь — желание». «Бог любви есть».
Были и тогда, и ныне, и всегда мудрствующие низко. Еслп называешь Купидона бесом, не спорю… Дай же мне в сем рыкающем льве сыскать сладость сота, а в исполине корыстп. Разве ты никогда не слыхал, что такое к просвещающемуся Иерусалиму вопиет Исапя: «Иссосав молоко язычников». «И поймут их язычники и введут на место пх, и наследят, и умножат на земле божией».
Видишь, что Израиля и язычники ведут на место его. Если ж сего не знаешь, то, конечно, слыхал то: «Если и что смертное выпьют, не вредит им». Всякая ж фигура есть смерть п яд языческий, еслп не исходит из нее дух того: «В благовоние мира твоего течем». «Гортань его — сладость…» Просвещенное духом господним сердце взором маленькой травки и крошечного червячка возводится к чувству вечного, будто уксусное гнездо, все влитое к себе в уксус превращая, — не только языческими баснями, которые тебе читать и не советую. Я не виноват, что ты беззубый: и за спе тебя не укоряю. Много жрать, а мало жевать — дурно. Но: «Не едящий едящего да не осуждает».
Ермолай. Взгляните, пожалуйста, на великолепную гавань, издали видную. А за нею на высокой горе богатый город, смотрящий на шпроту морскую. Без сомнения, к той‑то гавани плывут три корабля спи с поднятыми флагами, управляемые купидонами.
Л о н г н н. Смотри же, сколь приличное спя картина говорит: «Господь правые сотворит течения твои» (Прп- тчи).
Ермолай. Вот два прекрасных мальчпка! Конечно, они купидоны. Один другого на плечах несет. Должен носимый носящего благодарить.
