Казалось бы, дружественная атмосфера в сочетании с литературными успехами, следовавшими один за другим, материальный достаток дают основания назвать эти годы счастливым периодом. Но, к сожалению, именно на эти годы ложится тень надвигающейся трагедии. Надсон унаследовал от матери слабые легкие, дававшие о себе знать еще в училище, а в Кронштадте у него обнаруживаются несомненные признаки чахотки, от которой умерла мать. Это была главная причина, заставлявшая усиленно хлопотать об отставке: климат Кронштадта мало пригоден для больного. Была и другая причина: растущая известность, дружба с Плещеевым, литературная борьба, в которой Надсон рвался принять деятельное участие, — все это постепенно полностью поглощает Надсона и манит в Петербург, также, кстати сказать, вредный для его здоровья. Благодаря помощи преданных друзей усиленные хлопоты Надсона об отставке увенчались успехом, более того, ему помогли получить место секретаря в газете «Неделя». Но вступление на поприще журналистики натолкнулось на неожиданное препятствие: здоровье поэта стало резко ухудшаться. В этот тяжелый для Надсона период, когда он, оставив службу, очутился больным и без всяких средств к существованию, особенно полно раскрылись лучшие черты тех, кто составлял его новое окружение. Друзьям Надсона удается получить небольшую ссуду в 500 рублей от Литературного фонда, к ним присоединили 2000 рублей, полученные безвозмездно от одного из меценатов, и 1500 рублей, вырученные с благотворительного концерта в пользу больного поэта, и Надсон получает возможность на эти деньги отправиться на лечение за границу.
С этого момента жизнь Надсона полностью зависела уже от течения болезни. Целый ряд операций не приносил желаемого результата. Надсон тяжело переживал пребывание на чужбине. Не зная языка, вращаясь в узком кругу русских колоний, он всей душой и всеми помыслами рвался в литературный Петербург. Скудные денежные средства пополнялись только от новых благотворительных вечеров и концертов, что тяготило Надсона. В 1885 году он возвращается в Петербург, где выходит первое издание его «Стихотворений», за которое он получает Пушкинскую премию. Но климат Петербурга губительно действует на его здоровье, и по настоянию врачей Надсон перебирается сначала в Киев, потом в деревню под Киевом. Слава Надсона растет не по дням, а по часам. Незадолго до его прибытия в Киеве появился даже лже-Надсон, пытавшийся погреться в лучах чужой славы, и писателю И. Ясинскому пришлось изобличать самозванца на страницах газеты «Заря». В 1886 году врачи направляют больного поэта на жительство в Ялту, но перемена климата не помогает, и Надсон угасает с каждым днем. Он окружен заботливыми сиделками, вокруг поэта вьется целый рой поклонниц, в Петербурге сборник «Стихотворения» разошелся за три месяца, одно за другим следуют переиздания, благодаря которым Надсону удается погасить тяготивший его долг Литературному фонду, но никакие благоприятные обстоятельства не могут уже остановить трагическое течение событий: 19(31) января 1887 года Надсон умирает в Ялте. Смерть становится апофеозом всеобщей любви к поэту: по пути следования тела в Петербург его сопровождают толпы почитателей, начальник Юго-Западной железной дороги, будущий всесильный министр С. Ю. Витте, предоставляет бесплатный вагон, в Петербурге после отпевания в Троицкой церкви молодежь несет тело до Волкова кладбища (теперь — Литераторские мостки) на руках, над могилой поэта звучали речи одна жарче другой[11]. На такой патетической ноте обрывается короткая жизнь поэта.
«Как мало прожито — как много пережито», — эти строки Надсона стали для поколения своего рода формулой; М. Горький позднее вложит ее в уста Татьяны Бессеменовой из «Мещан» («Я не знаю, отчего я так устала и так тоскливо мне…»). За этой формулой стояла целая философия, биографы и мемуаристы очень часто прилагали эти слова к самому поэту, который также искренне считал себя человеком, очень много пережившим. Но читатель его дневников и писем имеет возможность убедиться, что как раз именно переживаниями, душевным и житейским опытом и бедна была жизнь Надсона. Закрытые учебные заведения, узкий родственный круг по воскресеньям, потом офицерская среда в Кронштадте, литературный кружок в Петербурге, за рамки которого Надсон и сам не стремился, потом лечение за границей, также державшее Надсона в изоляции, толпы поклонниц и поклонников, однообразные и в большинстве своем поверхностные знакомства с людьми, которые видели в нем знаменитость, — вот и все, чем одарила его жизнь.
Проследив основные вехи жизненного пути Надсона, мы не находим здесь ничего из ряда вон выходящего. К примеру, очень много общего с судьбой Надсона было у малоизвестного поэта 90-х годов И. О. Лялечкина, также умершего от чахотки в двадцать пять лет. За плечами Лялечкина было детство в семье бедного чиновника, учеба на казенные деньги в Лесном институте, которая нисколько не интересовала будущего поэта, скучная служба чиновником ради заработка, наконец, болезнь и ранняя смерть. Почему же именно на Надсона излился весь пыл читательской привязанности и сочувствия? Почему именно ему была отдана вся сила страстной любви поколения? Напомним: в это время продолжали творить такие выдающиеся русские поэты, как А. Фет, Я. Полонский, А. Майков. Надсон был им предпочтен.
Секрет феноменального успеха Надсона помогает открыть точное представление о том, кто составлял основную массу его читателей. Все современники в один голос говорят, что по преимуществу это была молодежь. Один из его горячих поклонников писал: «…надо сознаться, что популярность Надсона дальше молодежи […] не шла». Но в этой среде она носила почти обязательный характер: «Решительно нельзя было представить студента первых курсов, гимназистки старших классов или курсистки, которые не знали бы наизусть почти всех стихотворений Надсона»[12].
Этой молодежи не было дела до поэтических достоинств, ее привязанность рождалась из особого ощущения родства душ, избирательного сродства. На источник привязанности, которую возбуждали стихи Надсона в пылких юношеских сердцах, точнее всего указал В. Г. Короленко: «В нескольких выдающихся стихах Надсон заинтересовал читателя особенностями своей поэтической личности. Читатель его узнал в его индивидуальности и полюбил известное лицо. С этих пор уже все, до этого лица относящееся, встречает симпатию и отклик, хотя бы это был элементарнейший лирический порыв, каких печатается бесчисленное множество…»[13] Читатель полюбил ту, по выражению Короленко, «поэтическую личность», которая приходила к нему вместе со стихами. В них же Надсон представал суровым и мужественным, с ясными и твердыми идеалами, не лишенным человеческих слабостей, надломленным роковым недугом и гибнущим в неравном поединке с враждебными обстоятельствами. Гнет, оковы, тюрьма, неизлечимый недуг — и рядом с этим порывы к свету, Познанью, борьба идеала с всесильным Ваалом — вот какой виделась жизнь этой «поэтической личности». Все, что читатель находил в стихах, он считал страницей реальной биографии. Поэтому Надсона любили, как любят друга, брата, человека интимно знакомого, и сила этой чисто человеческой привязанности побеждала доводы критики, отмечавшей недостатки стихов. «Я помню, как однажды, встретив на улице молодого человека, тоже поэта […],— вспоминал тот же поклонник, — я удивился его бледному лицу и заплаканным глазам и спросил что с ним. Он ответил, что Надсон умирает, а на мой вопрос, откуда он узнал печальную новость, молодой человек, вместо ответа, начал читать мне наизусть только что напечатанное стихотворение Надсона „Нет, муза, не зови…“, но не выдержал, не дочитал до конца и разрыдался. Напрасно я успокаивал юношу, напрасно говорил ему, что, может быть, Надсон, как и все больные, преувеличивает опасность своей болезни, — я получил ответ: „все, но не Надсон, — он пишет только правду“ — и юноша стал безутешен…»[14] Задушевная доверительность, которая составляет характерную черту стихов Надсона, создавала иллюзию личного общения с поэтом, и любовь к нему читателей ничем не отличалась от любви друзей и близких. «Я очень счастлив на друзей, — признавался он в одном из писем, — куда я ни появляюсь, я всюду создаю их себе в самое короткое время. Говорят, в моем характере есть что-то открытое, детское, что привлекает к себе» (с. 564). Открытость действительно отличала Надсона, он перед всеми распахивал душу с полной готовностью. «Детство мое сложилось несчастливо, — писал он своему учителю и наставнику А. Н. Плещееву, — всюду и всегда мне приходилось довольствоваться последней ролью, а я чувствовал, что я не хуже других, и вот чувство боли и несправедливости, контраст между жизнью и грезами вызвали из души несколько правдивых звуков, и искорка была принята за священный огонь» (с. 479). Этот доверительный стиль распространялся и на отношения с читателем. Признания, подобные тем, которые мы находим в письмах к друзьям, он мог включить даже в такие малоинтимные жанры, как критическая статья. «Давно уже, — писал он в рецензии на „Слепого музыканта“ В. Г. Короленко. — под одной кровлей со мной поселилась злая старуха, которая, едва я берусь за перо, отталкивает меня от письменного стола […] и, вместо задуманного мною, неумолимо выводит высокие цифры лихорадочной температуры. Я однако не сдаюсь и краду у нее редкие, светлые минуты для занятия любимым делом» (с. 288). Даже там, где жанр исключал, казалось бы, всякую возможность каких-либо излияний, Надсон умудрялся эти излияния вкрапливать под самыми неожиданными предлогами. Писать о себе, в прозе и стихах, письмах и дневниках, — этому посвящена вся недолгая творческая жизнь Надсона. Поэтому к читателю он приходил как бы весь, со всеми несчастьями, болезнями и горестями, а потом уже — со стихами. И побеждал любые предубеждения, развеивал любые сомнения, поскольку за него был вечный закон: в искусстве всегда прав слабый, гибнущий, побежденный — и горе победителю. Вот отчего и друзья и читатели так быстро усваивали по отношению к нему тон любящей и всепрощающей матери. Море любви и обожания, которым был окружен Надсон со всех сторон, вряд ли положительно повлияло на поэта, превратив его в жизни в капризного и деспотичного ребенка. Потребность в заботе, участии, принимавшая иногда странные формы, встречалась окружением Надсона с живейшим сочувствием. Все, кому он жаловался на жизнь, немедленно кидались на помощь и разметали любые препятствия на его пути. Редко кто из поэтов мог похвастаться таким количеством преданных друзей, какое имел Надсон, самой близкой и самой преданной из которых была, без сомнения, Мария Валентиновна Ватсон, все последние годы почти неотлучно сопровождавшая Надсона, вместе с которой он пережил все этапы лечения, и в буквальном смысле слова посвятившая ему свою жизнь.
