Януш даже поморщился при виде этого букета, но все же загляделся на него. Он вспомнил, как шел с Зосей по тропинке между колосьев, как колосья били Зосю по лицу, а его по плечам и как ему показалось, будто жена, идя впереди него, несет на руках не белый свадебный букет, а ребенка. Кто же это будет здесь венчаться? И в какой церкви? В Мариацком соборе, конечно. Сколько человеческой веры в жизнь, неколебимой веры, которой ничто не омрачит, заключено в этом букете!

В поезде он сразу же решил пройти в вагон-ресторан и выпить немного красного вина, надеясь, что избавится и от головной боли, и от несуразного чувства беспомощности и никчемности, и от похмелья, не от вчерашнего коньяка, а от визитов к тете Марте и к Вагнерам. Ничего не поделаешь, приходится смириться с тем, что в некоторых случаях помочь ничто не может. Как больной в поисках облегчения принимает в постели то ту, то иную позу, так и он искал помощи в событиях вне его, и, разумеется, помощь не приходила. Человек одинок не только в смерти: смерть настолько могущественна, что перед огромностью этого события можно даже забыть об одиночестве. Но еще более одинок человек в страданиях. И тут ничто не поможет — ни фотография от тети Марты, ни водка Адася Пшебия-Ленцкого. Тут уж ничего не поделаешь, надо держаться.

За окном быстро пролетали окрестности Кракова: взгорки, лощины, все покрытое зеленями озимых или вспаханными полями. Солнце перед заходом выглянуло на миг из-за туч и озарило весь этот невзрачный пейзаж грустным, запоздалым светом. Надо держаться.

— Добрый день, — послышался чей-то голос. — Разрешите присесть?

К столику Януша подошел блондин со вздернутым носом, тот самый, что вчера опекал его в дансинге.

— Прошу прощения, — произнес он, усевшись, — за то, что я постоянно докучаю и навязываюсь вам. Меня зовут Мартвинский, доктор Мартвинский…

Януш уже слышал где-то это имя, но сейчас оно ничего ему не говорило. Тем не менее он улыбнулся.

— Наоборот, сегодня я хотел бы с кем-нибудь побеседовать.

— Не так, как вчера?

— О, вчера я тоже хотел, только не мог, — улыбнулся Януш.

— Возвратились благополучно?

— Вполне. Простите, вы выпьете?

— Спасибо. Красное вино в таких случаях очень хорошо.

Неожиданно доктор посерьезнел.

— Только мне кажется, вы не должны этого повторять. Это не для вас.

— Ох, доктор, — пожал плечами Януш, — только давайте не будем об этом. Ведь вы же не знаете, что для человека хорошо, а что плохо.

— Обычный врач, разумеется, не знает. У него есть свои рецепты, и он старается, чтобы пациент следовал им. Но я, как вам известно, психиатр.

Януш поморщился.

— Может быть, и фрейдист?

— Да, в какой-то мере и фрейдист. Разумеется, со многими, очень многими оговорками. По самой логике вещей я вынужден быть психологом. Именно поэтому и говорю, что вы не должны допускать такие вещи. Вот ваш товарищ — этот сколько угодно, у него бычья комплекция и нервы как канаты, а что касается вас… не советую.

— Если уж говорить открыто — а ведь с психоаналитиком надо быть откровенным, как на исповеди…

— Еще откровеннее, чем на исповеди. Не нужно создавать никакого искусственного образа.

— Да. Так вот, если уж говорить открыто, то что ж… остается только одно — отшельничество.

— И мне кажется, что это было бы наилучшим выходом. Отшельничество, одиночество, отрешенность от мира. Ведь вас мир во всех значениях этого слова, кажется, никогда и не интересовал?

— Почему же? Облик его…

— Скитания? Скитание — это тоже отрешенность, отрешенность от своей среды, отчуждение, одиночество.

— Die Liebe liebt das Wandern[101]^{138}, — неожиданно для самого себя произнес Януш. Это были слова из песни Шуберта, которую пела Оля.

— О, это совсем иное дело, — улыбнулся доктор Мартвинский, и лицо его от этой улыбки так прояснилось, что у Януша стало как-то светлее на душе.

— Замкнувшись в одиночестве, — продолжал доктор, — вы вскоре почувствуете, что сыты всем этим по горло. И тогда a contrario[102] вы наконец найдете место в жизни.

— Признаюсь вам, доктор, что вот уже сорок лет я ищу так называемое место в жизни, и что-то пока не очень получается. Я дилетант со всех точек зрения.

Мартвинский пожал плечами.

— Можно жизнь принимать и так. И все же мне казалось, что в вас имеется довольно солидный материал для какого-то подлинно созидательного акта. Не только для вечного дилетантства.

— И тем не менее… — сказал Януш и задумался, глядя в окно.

А за окном проплывал краковско-келецкий пейзаж. Совсем иной, чем в окрестностях Коморова. И Януш подумал: до чего же он ему чужд.

— А вы не думаете, что мой вывих объясняется той травмой… Что я, как говорит Баррес^{139}, un déraciné[103]. Если бы я не уехал с Украины, влился в революционный поток, то, наверно, не ощущал бы этого одиночества. Тогда у меня была бы какая-то почва.

Доктор внимательно посмотрел на Януша. Разговор явно был не для вагона-ресторана.

— Вы удивлены, доктор? Это у меня после вчерашнего язык развязался. А тут еще вы действуете на меня так растормаживающе. Вы сами об этом знаете и сами этого добиваетесь.

Мартвинский улыбнулся.

— Добиваюсь? Ничего подобного. Это само так получается. Ведь я же ни о чем понятия не имел, когда подсел к вам в ночном заведении.

— Но что-то должны же были знать. Иначе бы не подсели.

— Я знаю одно, — серьезно сказал психиатр, — что ваш товарищ вам не пара.

— Так ведь это скорее я затащил его туда.

— Да, я понимаю. Но зачем вы вообще приехали в Краков?

— Сам не знаю. Носит повсюду. Хочу повидать места, связанные с воспоминаниями.

— Все, все места? — многозначительно спросил Мартвинский.

Януш тускло улыбнулся и с минуту не отвечал.

— Как он чужд мне, этот пейзаж.

— Поищите другие.

— Нет, — решительно заявил Януш, — совсем не иные пейзажи я ищу.

— Никому никогда не удавалось войти дважды в одну и ту же реку, — заметил доктор.

— Вот именно. Потому-то я и не навещаю всех мест, связанных с воспоминаниями. Мне нужны только пейзажи двух родов… Но они ужасно меняются… Во всяком случае, это относится к Кракову.

Долгое время они молчали. Януш как-то напряженно всматривался в бокал с красным вином, сосредоточенно сведя брови, точно решаясь на что-то очень важное.

— Я любил двух женщин, — сказал он вдруг и поднял взгляд на доктора.

Мартвинский был как будто несколько испуган этим признанием, которое сам вызвал.

— И даже не уверен, любил ли, — добавил Януш, вновь беспомощно улыбнулся и развел руками. — И хотя стараюсь удостовериться в этом на прежнем месте, ничего не получается.

— Подобные реконструкции пережитого обычно не удаются. Но я посоветовал бы вам другое: съездите в страну своего детства и молодости. И увидите, какое это произведет на вас впечатление.

— У меня именно такой план, — серьезно ответил Януш. — Пока что я посетил Краков.

— Да. Только вы избрали неправильный метод. Алкоголь никогда ничего не проясняет, скорее затемняет. Алкоголь — это слишком примитивно. Ну и такое вот общество…

— Иначе я был бы очень одиноким, — прошептал Януш.

— Так ведь вам это не в диковинку.

— Да, но как раз вчера стало просто невыносимо.

— Люди типа Ленцкого от одиночества не избавляют. И кроме того, они даже в пьяном виде обделывают какие-то свои делишки.

И как раз в этот момент в вагон-ресторан вошел Адась в обществе молодой, очень элегантной дамы. На миг он растерялся, не зная, сделать ли вид, будто не замечает Мышинского, или поздороваться с ним. Но так как отступать было уже поздно, то оставалось действовать напропалую. Он кинулся к вчерашнему приятелю.