Но примерно к 1930 году поступление доходов по купонам нарушилось. К великому огорчению Шушкевича, бумаги упали в цене, и к тому же, согласно новым правилам, купоны нужно было предъявлять за несколько дней, потом за несколько недель вперед и, наконец, банк просто снизил выплачиваемый процент. Это было, конечно, сделано на основе закона, принятого польским сеймом, но у Шушкевича все это не укладывалось в голове.
Раньше, получив деньги, Януш с Шушкевичем прямо из банка отправлялись в кафе «Лурс», где к ним присоединялась пани Шушкевич — в прошлом Потелиос. Она заказывала чашку шоколада и два пирожных: глазированный кекс с орехом и круглое, облитое карамелью пирожное с желтым кремом внутри. Счет, разумеется, оплачивал Януш.
После того как был снижен выплачиваемый процент, пани Шушкевич по деликатности своей перестала приходить на чашку шоколада, хотя Януш передавал ей через мужа настойчивые приглашения.
Шушкевич, который чуть не всю свою жизнь скупал и продавал бумаги, «помещая» чужие и свои деньги, никак не мог примириться с самоуправным снижением доходов, так больно ударившим по интересам владельца закладных.
— Неужели это возможно, дорогой мой граф, — говорил он Янушу, — чтобы какой-то там министр финансов сокращал доходы людей, доходы, которые на протяжении многих лет считались абсолютно устойчивыми. Ведь на бумагах ясно напечатано: «восемь процентов» или «семь с половиной процентов»; как же можно платить по ним три или четыре процента? Да ведь это разбой, революция!
Януш смеялся в ответ:
— Разбоя тут, пожалуй, нет, а вот революция — это точно!
Старик Шушкевич, поглаживая седые усы, на кого-то жаловался, кого-то поносил, однако даже не пытался вникнуть в причины кризиса, следствием которого было снижение доходов Януша и, разумеется, самого Шушкевича. Януш старался перевести разговор на темы личные, сознавая, что ничего не втолкует старику. Он, впрочем, и сам не много понимал.
— Ну как ваша супружеская жизнь, пан Вацлав? — шутливо спрашивал он, похлопывая старого биржевика по крахмальному манжету.
— Слава богу, не жалуюсь. Вы даже не представляете себе, что за экономная хозяйка эта панна Потелиос: мы сейчас на двоих расходуем меньше, чем я тратил раньше на себя одного. Видимо, моя старуха Игнацова попросту обкрадывала меня.
Надо сказать, что вся жизнь молодой, точнее сказать, новой супружеской пары Потелиос-Шушкевич сводилась к стяжательству. Несмотря на то, что мировая война основательно приуменьшила накопления каждого из них, сделанные до 1914 года, они не прекращали своих усилий. Панна Потелиос в качестве компаньонки у Билинской и в других аристократических домах сколотила значительный капиталец, на который приобрела дом в Белой Церкви; были у нее также акции Волжско-Камского банка и сахарного завода в Мизоче, но все это отняла у нее русская революция. Из вожделенного наследства княгини Анны ей достались только «маленькие брильянтовые сережки», тщательно хранимые в сейфе Всеобщей сберегательной кассы. Шушкевич тоже отличался логичностью мышления: в самом начале войны он обратил в золото все, чем располагал: бумаги, акции и драгоценности. Это золото (в рублях и долларах) он вывез из Варшавы, опасаясь за судьбу столицы, которая сразу же, осенью 1914 года, оказалась под ударом, а еще через год действительно попала в руки немцев. Свое золото Шушкевич вывез в Москву и поместил его в филиале французского Credit Lyonnais. Все, казалось, было тщательно продумано, однако он не мог предусмотреть одной детали: революционное правительство конфисковало капиталы даже в иностранных банках. Шушкевич вернулся в Варшаву и без промедления приступил к сколачиванию нового капитала. Без этого он жить не мог. Шушкевич уподобился пчеле: как только у нее отнимают часть сот — она сразу начинает клеить новые. Теперь он начал скупать ценные бумаги для себя, для Мышинского, для Билинской, но меры, принятые правительством в связи с кризисом, снова застали его врасплох и поэтому казались ему чем-то чудовищным. Правительственный закон, который вторгается в его личные доходы и сокращает их почти вдвое! Совершенно невероятно!
Пани Шушкевич воспринимала превратности судьбы более спокойно, почти философски, ведь она была свидетелем того, как рушились и не такие состояния: Билинских, Браницких, Радзивиллов. Что ее домик в Белой Церкви по сравнению с Александрией! Но у себя в доме она ввела строгую экономию: отменила черный кофе после обеда, а утром пан Вацлав получал только одну чашку сладкого чаю. Вторую он вынужден был пить без сахара.
Жили они на улице Вспульной: две комнаты с кухней, вход со двора. В кухне висела клетка с канарейками, птицы обходились в копеечку, и в один прекрасный день пани Шушкевич отправилась в магазин Пешеля на площадь Трех Крестов и продала канареек. Но сделать то же самое со своим мопсом Каро, которого давным-давно, лет, может быть, двадцать назад, ей подарил старик Билинский, — на это она никак не могла решиться. Каро тучнел, сжирал неимоверное количество каши и супа, портил воздух в квартире и храпел по ночам, но экс-мадемуазель Потелиос никак не могла расстаться с ним.
— Que veux-tu, — говорила она мужу, — je suis quand même une vieille romantique[83].
Шушкевич делал из этого вывод, что некогда между его женой и стариком Билинским существовали какие-то романтические отношения, но ни обстановка, ни настроение не располагали его заняться этим далеким и никого уже не интересующим прошлым. Их супружеская жизнь, лишенная страстей, размеренно текла по кругу между светлыми комнатками с натертыми до блеска полами, биржей и банковскими подвалами.
Некоторое оживление в квартирку на Вспульной вносил Адась Пшебия-Ленцкий. Появлялся он довольно редко, но уж если приходил, то засиживался подолгу и благоговейно выслушивал длинные речи Шушкевича. Дядюшка то посвящал его в обстоятельства дела по наследству старой княгини Билинской, то рассказывал об акциях (в том числе и акциях Суэцкого канала), которые достались в Париже наследникам Миколая Потоцкого. У молодого человека глаза разгорались, когда он слушал рассказы о всех этих акциях, трансакциях и столкновениях интересов. Его приводили в восторг подвиги, совершенные Ротшильдами или Терещенками в начале их великой финансовой карьеры. Адась уходил поздно, и дядюшка, разумеется тайком от жены, совал ему в карман несколько злотых. Размечтавшийся юноша еще долго бродил по освещенным улицам Варшавы. Унаследованная от дядюшки добродетель бережливости боролась в нем со стремлением пойти по стопам Гуда или Ярослава Потоцкого, иногда он даже заглядывал в какое-нибудь злачное место, где встречал своих состоятельных коллег по Высшей школе сельского хозяйства. Со временем он научился выуживать у своего дядюшки мелкие суммы на водку и втянулся в компанию блестящих корпорантов из помещичьих семей, которым отнюдь не импонировало приставленное к его фамилии слово «Пшебия».
От внимания Шушкевича не укрылось то обстоятельство, что за последние четыре года, то есть примерно с момента возвращения из Парижа, молодой Мышинский все чаще исчезал из Варшавы, из особняка на Брацкой, и подолгу, иной раз по месяцу, жил в Коморове. Эту неожиданную тягу к сельскому уединению Шушкевич решил употребить на пользу дела. Прежде всего он расторг договор о сдаче Коморова в аренду. Осенью 1930 года он переговорил с Янушем, и было решено продать часть упавших в цене бумаг, купить на эти деньги грузовик, построить в Коморове парники и теплицы, разбить большой фруктовый сад (черешни и вишни) и таким образом поднять доходность имения. Януш решил переселиться в Коморов и на оставшиеся деньги привел в порядок дом. Расставаясь с братом, Марыся Билинская расчувствовалась и подарила ему свой подержанный легковой автомобиль.
Всеми коморовскими делами усиленно занялся Адась Ленцкий, и, хотя он постоянно жил в Варшаве, теперь стал все чаще и чаще появляться в усадьбе. Коморов находился в сорока пяти километрах от Варшавы, и за час оттуда можно было добраться до столицы. Ранней весной 1931 года Януш окончательно переселился в Коморов и чувствовал себя здесь не то чтобы счастливым, но, во всяком случае, очень спокойным.
