27.10.08. 12–48
Нет, никто никуда (пока) не переехал, никакие шконки, тумбочки и пр., не говоря (увы) о таких веселых персонажах, как мои соседи. Все пока на этот счет тихо и спокойно.
На улице резко похолодало. Уже ноги мерзнут (сейчас, на проверке) в “гадах”, как они тут называют казенные ботинки без всякого утепления. Хотя и одеты теплые трикотажные носки, поверх – шерстяные, плюс 2 шерстяных стельки проложены. Надо уже доставать 2–ю, “зимнюю” телогрейку, утепленную весной ушедшим по УДО “ночным” и спрятанную в конце мая в клетчатом бауле за шконку (тогда как раз Макаревич требовал все зимние вещи на лето сдать на склад и грозился отобрать у тех, кто не сдаст). Надо доставать, она и больше, и теплее, и удобнее в ней, и шерстяной вязаный шарф только под нее можно одеть, а не под нынешнюю маленькую (тем же “ночным” мне оставленную), – но не хочется. Не знаю, почему. То ли лезть, все там вытаскивать, ворошить, вынимать все, что лежит сверху и рядом, потом опять убирать... То ли просто – отвращение ко всему и апатия... Тоска, в общем. Состояние, когда все уже, в общем–то, безразлично, все опостылело до смерти, обрыдло, кончились, угасли все надежды, все желания, – существование как во сне, а не жизнь. Существование по инерции.
Сегодня утром, где–то после завтрака, вдруг от чего–то (от чтения?) очнувшись, оглянулся по сторонам – и опять: господи! Сплю я, что ли, и все это снится мне?! Оглядываешься, смотришь – и никак не можешь поверить, что вот этот весь – даже не ужас, а просто абсолютная никчемность, ненужность, все вот это, чужое и глубоко безразличное тебе, никчемное тебе абсолютно, – что оно, увы, отнюдь не сон, а горькая, но неоспоримая реальность, и этому – тебе – чужому как раз до тебя–то очень даже есть дело... Находиться здесь, среди НИХ, среди всего этого ужаса и убожества – так дико, нелепо и бессмысленно, что на 2–м году пребывания, и дальше, видимо, – мне в минуты отстранения и какого–то особого ощущения этой отчужденности будет этот барак казаться просто–напросто дурным сном...
Огромный массив. Айсберг, необъятная ледяная глыба, с которой с мерной, спокойной методичностью, через равные промежутки времени, неторопливо падают капли, – как с сосульки по весне. 881 день... 880... 879... 878... 877... 876... 875... 874... Вот сегодня идет 875–й день до конца, осталось их – полных – еще 874. Огромный, неохватимый и непросвечиваемый насквозь взглядом, темный и загадочный массив, который надо вот так, капля за каплей, день за днем, прожить...
21–50
Только успел написать, дурак... Лучше бы и не писал ничего!.. Короче, только успели уйти после обеда освобождаться 2 УДО–шника из большой секции барака, – как те самые 2 дебила–шконкодвигателя (точнее, один из них, – второй в это время, видимо, где–то шлялся) тотчас устроили свое великое переселение. Разогнали полностью соседний со мной проходняк, крайний от двери; перетащили туда свою здоровенную тумбочку; под эту сурдинку, правда, случилась большая радость – долговязое наркоманское чмо свалило из нашего проходняка, переселившись поближе к своим друзьям. Свалил к нему (рядом на верхнем ярусе через проходняк от меня) и художник–татуировщик, вечно собиравший тут толпы. Но – увы, на свое место он таки переселил Сапога, до этого только что переехавшего на верх соседнего со мной проходняка. Теперь эта мразь, нечисть, это животное, эта Дездемона (как он зовет Трусова) будет жить прямо надо мной, на 2–м ярусе моей шконки. Мерзко, конечно, просто омерзительно до тошноты. Но – продлится это только 2 месяца, т.к. 22 декабря это чмо наконец–то освобождается. Будет орать, ржать, глумиться над кем–нибудь (и надо мной тоже, как уже не раз было), сидя прямо у меня над головой. Выродок!.. Вот таких–то как раз в печь, не раздумывая, без разговоров, колебаний и сожалений!! Старая мразь... Но ничего – в конце концов, это все же лучше того чма (молодого), которое тут было до этого: Сапог, по крайней мере, не пьет чай по 10 раз в день, сидя именно в проходняке (обычно он это делает, стоя на “фазе”), к нему не ходят друзья с других бараков, не приходят наблюдать, как он что–либо делает (он не рисует и т.п., как мой бывший сосед сверху), он вообще не претендует именно тут, в проходняке, ЖИТЬ, иначе как на своей шконке, на верхнем ярусе. Так что – 2 месяца его волей–неволей придется потерпеть, а кого тут поселят после него, – черт знает...
Какой вселенский тарарам был в секции, когда все переезжали и таскали матрасы и тумбочки, – этого не описать словами. Полный бедлам. Я сцепился, конечно же, с тем полублатным уродцем–инициатором этих переселений. Он хотел и мою шконку подвинуть, как все, чтобы втиснуть свою тумбочку; я, лежа на шконке, сказал ему: надо тебе – двигай. А если двигать со мной (лежащим) тебе слишком тяжело – твои проблемы. Он разозлился и стал двигать соседнюю со мной шконку так, что проходняк наш, и так щелочка, сузился еще больше. Но потом, конечно, и мы с соседом слева подвинули его тумбочку и мою шконку, расширив наш проходнячок.
В результате жуткое чмо теперь в проходняке только одно – Сапог. Остальные соседи – более–менее, по мере убывания: в моем проходняке – получше, в соседнем – похуже (в т.ч. тот самый татуировщик, на воле – специалист по гоп–стопу). На верх нашего проходняка, кроме Сапога, подселили еще одного “старого” (54 года), сразу видно – конченного алкаша, пропойцу, пустое и бессмысленное существо, зачем такие на свете живут – вообще непонятно. Маленького росточка, и рожа пропитая настолько, что издалека видать. Рассказывал, помню, что пьет с детства... Еще 2 соседа остались прежних.
Едва кончили переезжать – вдруг отрубился свет в секции, что–то сгорело в щитке или проводке.
Пока пишу, наконец–то вырубили на ночь свет, ура! Продолжу завтра.
28.10.08. 9–11
Вчера не успел дописать, в общем–то, уже мелочи. После всех этих перекладываний вдруг вырубился свет в секции, – в коридоре остался, “фаза” тоже работала. Что–то накрылось в щитке или (говорили блатные) в проводке на кухне, черт его знает. Пошли на ужин – не успели еще дойти до столовой, как и вообще весь свет на зоне вырубился. Остались только фонари на “запретке”. В столовой – кромешная тьма, а ведь заготовщикам сейчас разносить и раскладывать порции для следующих за нами отрядов...
Но только пришли с ужина в барак – свет включили, в том числе зажегся и в большой секции. Так что вечер прошел более–менее нормально.
Что в итоге? Весь вечер вчера, как ни странно, несмотря на все эти перестановки и полный тарарам, – было чувство удовлетворения. Даже благодаря им, если точнее. В общем–то, стало мне тут полегче, посвободнее, на своем месте. Сапог – это, конечно, старая мразь, которая любит философствовать, всех поучать сверху и над всеми ржать, как конь, сидя на своей шконке. Но по крайней мере садиться на мою и по 10 раз в день пить чай–кофе он не станет, надеюсь, как то животное, убийца чеченских детей. Пусть гавкает сверху, что хочет, – если начнут в мой адрес, то единственным ответом ему с моей стороны может быть только: “Пошел на...!”. И сегодня с утра – то же чувство облегчения, успокоения. Надо, да, побыстрее, придя с завтрака, хватать чайник и ставить, пока все розетки не заняли. Но уже не надо при этом выгадывать секунды – успеешь ли его достать и выйти из проходнячка, или этот лось вломится сразу за тобой и молча, хамски будет, сшибая тебя с ног, через твою голову пихать по местам свою шапку и ложку...
Зато теперь в нашем проходняке двое спят на 2–й верхней шконке по очереди, – молодой заготовщик, не так давно переведенный со 2–го отряда. и старый, маленький алкаш, пропитая грубая рожа которого выдает его с первого взгляда. Примитивное, архипростейшее одноклеточное. Мало сказать, – быдло, простонародье, без всякого не то что образования, а вообще представления о чем–то, кроме водки (я не говорил с ним, чтобы это выяснить, но это видно и так). Тоже типичнейший образчик русского народа, кстати, – состоящего по преимуществу из таких вот непонятно зачем живущих алкашей...
