С начала шмона приперся и отрядник, походил по секции, потом засел у себя в кабинете, и туда к нему начали сносить из всех секций столики, полочки, картины со стен и т.п. вещи, про которые, кстати, абсолютно нигде не написано, что они запрещены. Пока ждал шмона – была у меня мысль пойти к нему и предупредить: если что–то из моих вещей (оставленных в секции) пропадет – жалобу немедленно пишу я и жалобы пишут с воли. Но разговаривать с ним было настолько мерзко – я лишь подошел к его открытому кабинету и полюбовался на груду рухляди в нем. А пока, опять же, стоял в “фойе”, ждал шмона и изредка заглядывал в секцию – я успел увидеть, как тот же самый старый подонок, шаривший в районе моей шконки, забрал из–под соседней красное пластмассовое ведро, принадлежащее стирмужику, в котором он последнее время, как ему это ведро отдали, кипятил воду для стирки. Оно было с обломанным верхом и обмотанное скотчем (и все равно протекало), потому и забрали, видимо. Я посоветовал стирмужику написать на сей сюжет жалобу и с ней пойти на прием к начальнику, Заводчикову или еще кому. Но это тупое быдло, конечно же, испугалось и сказало, что оно от всего этого очень далеко. От отстаивания своих прав, то бишь...

Снег сошел, и “продол”, месимый тысячами ног 3 раза в день, превратился в месиво сплошной глины и воды. Ходить по нему в столовую, пока не просохнет, стало почти невозможно.

1.4.09 15–58

Нормальная, “спокойная” жизнь после шмона началась с вымогательства. Между проверкой и обедом, как ни странно, не подходили, хотя я ждал. А в ларьке, даже еще на подходе к нему, начали одолевать. После же возвращения дело приняло совсем уж офигительный оборот (я офигел): явилось наглейшее блатное поросячье чмо и стало клянчить, чтобы я рублей на 150 купил им сгущенки – они хотят ставить брагу, т.к. на следующей неделе выходит шимпанзе. Действительно, слов нет, одни эмоции... Еле–еле мне удалось отвязаться от вторичного похода в ларек сегодня вечером, – мразь милостиво согласилась перенести получение с меня дани на пятницу...

Матери, оказывается, пришли ответы сразу на обе ее жалобы. Жалоба сухобезводненскому прокурору, по которой Овсов вызывал меня здесь, признана обоснованной (о непередаче книг). Типа, прокурором внесено определение в Нижегородский УФСИН об административном наказании администрации. А более широкая жалоба в сам Нижегородский УФСИН, направлявшаяся через Ганнушкину–Лукина, признана там необоснованной!..

3.4.09. 16–02

Главной, фантастической и грандиозной – по местным меркам – новостью этого дня стало сгоревшее ЛПУ! Оно горело, видимо, всю ночь, и где–то около 4–х утра, когда отключили вдруг свет, кто–то в секции сказал об этом другому. Сперва не поверилось, конечно; а с отключением света, подумал я, накрывается медным тазом и чай к завтраку, да и баня тоже. Но свет еще до подъема включили, так что и чай, и баня состоялись.

Пошли на завтрак – около забора ЛПУ, напротив столовки, еще стояли пожарные машины, изнутри забора валил дым. Заглядывали в открытые ворота: крыши нет, остались обгоревшие бревенчатые стены, местами еще горело, да кое–где сверху валялись листы железа с бывшей крыши. Потрясающее зрелище, почти что исполнение моих сокровенных желаний, – чтобы тут у них все сгорело, обрушилось и провалилось до полной потери всех функций зоны, так что можно было бы просто переступить через обломки забора и пойти домой...

К сожалению, сгорело только здание ЛПУ, а находившиеся в нем особо наглые и злобные блатные подонки (особо злостные нарушители режима содержания) не сгорели; их повели сперва на 10–й, а потом, говорят, поселят в ШИЗО.

Когда перед самой проверкой, после бани, я, вспомнив, стал рассказывать матери про этот пожар, – не успел я еще объяснить, что такое ЛПУ, только успел произнести это слово, как владеющее телефоном омерзительное, наглое бандитское отребье в соседнем проходняк без всяких объяснений всунулось ко мне через шкерку и потребовало отдать ему телефон. Я, решив, что это для каких–то технических целей, как дурак, отдал, не попрощавшись даже с матерью и это чмо с ним куда–то убежало. Через минуту прибежало зато другое чмо, старшее по должности (или по званию), полновластно рулящее тут в отсутствие шимпанзе, и заявило мне, что если я буду много болтать по телефону, то я его вообще не получу. Я попытался получить объяснения, на что это старшее чмо заявило мне, что оно орать во всеуслышание сейчас не будет, плюс что–то оскорбительное лично по моему адресу. Мне–то, конечно, плевать: чмо – оно и есть чмо. После же проверки и своего традиционного чифиропития оно вызвало меня в “кухню”, где уже находилось чмо настучавшее и телефонное, и еще одно – юнно–поросячье, меня лично и вызвавшее. Старшее произнесло мне исполненную миролюбия проповедь о том, что вот, было специально говорено (блатным начальством с 10–го барака, видимо), чтобы ничего “лишнего” о происходящем в зоне на волю не сообщать, а то оно не знает, кому я это говорю, надежному ли человеку; это может куда–нибудь просочиться, кто–нибудь напишет какую–нибудь статью, и т.д., и в результате всем будет х...во. В общем, обычные их детские страхи, неопределенные и нелепые.

Я сказал им только, что т.к. телефон их, то хозяин – барин, и я спорить с их правилами не буду. Но т.к. под категорию “что–то лишнее”, никаким четким списком заранее не определенную, может попасть все, что угодно, то лучше тогда вообще никаких телефонов не держать. Собственно, на этом суть разговора была исчерпана, но по ходу его мне было милостиво сказано, что я могу звонить без ограничений, никто не против. (Хотя вначале было сказано прямо противоположное.)

Потом, после обеда, пошли в ларек, где поросятина таки получила с меня 100 рублей на обезьяньи радости (алкогольно–бражного характера). Оно не против было стрясти с меня и 150 р., но тут уж я уперся (очень жалею, что дал и 100, крайне мерзко давать этим тварям хоть копейку).

Единственное, началось утро хорошо: не успел я доесть и допить чай, как, оказывается, персонально меня стричь явился парикмахер с 8–го, которого я вчера вечером просил постричь меня, но он уже торопился “домой”. Заодно он спросил меня, к кому я хожу на 8–й, и я сказал. Не знаю уж, этой ли информацией был вызван его визит с утра, или чем другим, – но знаю точно, что ни имени, ни тем паче фамилии своей я ему не называл, но с утра местные блатные стали звать именно меня, т.е. он точно объяснил им, к кому именно пришел. Хоть одна проблема свалилась с плеч – проблема этой проклятой стрижки, которую я не знал как решить, хотел уже идти договариваться с парикмахером в бане (чтоб только не наголо, как там обычно стригут), и т.д. Три месяца, со 2–го, кажись, января, не стригся, и вот – как раз очень удачно: и перед баней, чтобы смыть все эти волосы, и перед скорым уже УДО–шным судом, чтобы там, в штабе, вся эта мусорская нечисть не придиралась, что внешний вид мой не соответствует их правилам.

4.4.09 15–56

Опять вырубили свет. Хорошо, набрал воды загодя, – вдруг опять сутки не будет. Блатные требуют шоколад, то один, то другой с ножом к горлу. Кому–то им якобы надо его загнать в ШИЗО. Обещают в понедельник отдать. :)

Последние новости по делу – оказывается, при пожаре ЛПУ таки погибло не то 3, не то даже 8 зэков! Вчера, вроде бы, блатные говорили, что 8, но потом кто–то с 10–го барака сказал, что всего 3. Сам я ничего этого не слышал, знаю только по рассказам, с чужих слов. Надо сказать, что жалости не испытываю по этому поводу ни малейшей, скорее наоборот. За 3 года я вполне достаточно насмотрелся на эту публику – уголовный “спецконтингент”, – а если еще добавить, что это были из всех наиболее отпетые подонки, самые блатные из блатных... Короче, это были люди, на воле всегда готовые меня обворовать и ограбить, вскрыть квартиру, отнять мобильник, деньги и пр.; а здесь, на зоне, эти типы претендовали (просто по умолчанию, даже если я их лично ни разу и не видел) мною командовать, быть некой властью, и чтоб я этой их власти подчинялся. И по той, и по другой причине – ничего, кроме скорейшей смерти, пожелать я им все равно не мог, – как и всем прочим, оставшимся тут еще в живых.