Да, а свидание... Больно это всё. Жёсткий "отходняк" первые несколько часов, почти до вечера 1–го дня, – от слишком резкого перехода из лагерной в почти (суррогатно–) домашнюю обстановку. На входе ещё не хотели пропускать книги, которые я сумками уже второй раз отдаю матери, чтобы увезла домой. Слишком бдительный мусор решил, что их надо не просто пролистать (не вложено ли письма и т. п.), но и внимательно просмотреть – не написал ли я чего на страницах, понемножку тут, там... А это очень долго. Бдительный идиот, что ещё о нём сказать. Сверхбдительный даже.

Хорошо, что на следующий день дежурил уже другой, которого – на вечерней проверке – удалось уговорить быстро пролистать все книги и отдать их матери (занести к нам в комнату). На выходе – дополнительный шмон баула с передачей, которая и так при приёме её специальными тётками в форме тщательнейше прошманывается. Вплоть до протыкания колбасы в вакуумной упаковке специальным железным щупом, после чего нарушается герметичность упаковки и колбаса портится. Только сегодня – в 1–й раз за три длительных свидания – удалось упросить этого не делать – так дежурный подонок, шмонавший баул на выходе, стал разрезать колбасу ножом! Счастье ещё, что из 4 или 5–ти батонов варено–копчёной ограничился одним, а то её всю можно было бы через 2 дня выбросить...

1.2.08. 6–25

Вот и февраль... На зарядку сегодня таки пришлось выйти – "мусора" ходили по всем баракам, и было ясно, что не минуют и нас. Увы, бороться с ними тут в одиночку невозможно с достаточной эффективностью. Их надо убивать, и тем держать ещё живых в страхе быть тоже убитыми, – но тут вместо этого перед ними заискивают, их боятся, с ними сюсюкают, когда они заходят в барак...

А суд по УДО, оказывается, будет 7–го февраля. Причём сообщили об этом моему адвокату (из самого суда, видимо), а мне тут пока ещё никто ничего не сообщал. Что ж, события моей жизни опять двинулись вперёд после полугода застоя... А дневальный "комнат длительных свиданий" Сергей, оказывается, после того, как меня вчера утром вывели, подошёл к моей матери и сказал:

– Ну что, Вы к нам больше не приедете, да?

– Почему это? – спросила она.

– Ну, вашего–то, говорят, освобождают...

Вот такие циркулируют здесь слухи, – но чем больше все (адвокат, мать, этот Сергей) говорят об этом, – тем меньше мне верится... Не стоит давать расцвести в душе цветам радужных надежд, зная, что потом их всё равно побьёт морозом жестокой действительности... Сидеть и сидеть ещё, – может быть, до самого "звонка", до 2011 г., и выбраться раньше нет никакой надежды.

Е. С. начинает с сегодняшнего дня голодовку за Алексаняна, – бывшего вице–президента "ЮКОСа", умирающего сейчас в "Матросской Тишине" и одновременно под судом. Понятно, конечно, – дело святое, спасать человека необходимо. Но при этом в душе – и так тоска, а тут ещё больше, так как, боюсь, теперь, случись у меня тут что–то важное и срочное, ей может быть уже не до меня...

2.2.08. 16–23

Как же вы все мне осточертели, суки! Так хорошо было на этом новом месте, где с нового года я сплю, – так нет, переложили рядом, на верх соседней шконки, этого мудака, шныря блатных, "прислугу за все", по терминологии Ильфа и Петрова. Он – главное, видимо, лицо в процессе производства "бражки", которым вся эта сволочь тут теперь занимается. И вот к нему постоянно ходят жаждущие алкоголя подонки – из блатных и не только. Это дерьмо в клетчатом бауле (канистра или большие бутыли) стоит под его шконкой, а с пришедшими активно обсуждается технология "производства". Да и сам он – наглый уголовник, очень типичный, в духе моего прежнего соседа по старому проходняку, и так же абсолютно беззастенчиво, будто так и надо, плюхается ко мне на шконку даже ночью, когда я уже лёг спать. Поистине, это целый тип, определённый стандарт человека (?) – наглый, бесцеремонный уголовник, уверенный, что всё в жизни для него только и существует, что все прочие специально для того и рождены, чтобы он мог жить за их счёт. И пусть некоторые правозащитники из левых, из комми или НБП–шников продолжают повторять старые советские байки о "социальных корнях преступлений", о том, что, мол, это они от голода и безработицы якобы "вынуждены" идти воровать, – у них на рожах написано, что и при наличии любой, самой высокооплачиваемой работы, они всё равно будут не работать, а воровать, – такова уж их природа. Так в них это заложено генетически, от многих поколений предков. И многие из них даже и не скрывают этого (что всё равно будут воровать, ибо так устроены) в откровенных разговорах.

А внизу, под этим юным (20 лет) "бражником" как раз лежит старый (под 50 лет) алкаш–пропойца с многолетним стажем, бомжового типа, завсегдатай еще советских вытрезвителей и ЛТП. Чем–то он мне с самого начала напоминает главного героя известного мультика "Падал прошлогодний снег". Типаж тот же самый, только у того, по–моему, были длинные усы, а этот усы то оставляет, то сбривает. И вот этот киноперсонаж своему соседу сверху и его гостям рассказывает разные истории – "травит бывальщину" – о том, как, что, где и когда он пил, с кем, по каким поводам (точнее, без оных), как шёл воровать и грабить в пьяном виде или же чтобы достать денег на выпивку, как забирала его милиция или как валялся на улице пьяный. Алкогольная Россия не умирает: старшее поколение пропойц на моих глазах готовит тут себе достойную смену. А этот старый алкаш, как нарочно, и предпочитает–то не покупную водку, а – ради дешевизны – всякие виды самогона, браги, стеклоочистителей, аптечных настоек и т. п. Разговоры эти регулярно происходят вплотную, на расстоянии вытянутой руки от меня (а то и мне самому примется рассказывать...). Слушая, я каждый раз думаю одно и то же: когда же вы все, вот такие, передохнете от своего пьянства, упьётесь какой–нибудь отравой до того, чтобы вынесли вас наконец–то вперёд ногами, и от вас освободились бы нормальные люди. Ей–богу, ради этого я сам бы лично им наливал какой–нибудь денатурат полными стаканами, за свой счёт...

3.2.08. 6–11

Сегодня воскресенье – зарядки нет. И сегодня опять я проснулся в этом проклятом, до смерти опостылевшем бараке. Нет сил, – только одно, всю внутренность мою заполняющее чувство огромной, нечеловеческой усталости, измотанности вконец, до полного обессиления за эти ещё не полные 2 года... И ведь не отпустят никуда, это ясно, – бесполезно ждать этого уже скорого суда, там ведь всё равно тебе скажут "нет". И надо откуда–то брать силы дальше, запасаться ими ещё на три года срока, – но я не знаю, откуда...

14–10

За что я их так люто ненавижу – и этот барак, и зэков в нём, и всю эту зону, и вообще всю эту окружающую жизнь? Кажется, ничего такого уж плохого мне эти зэки не сделали. Ну, бегают, шепчутся по углам, трясут своими вонючими канистрами с брагой на... сгущёнке. Ну и что? А всё дело в том, что они мне – ЧУЖИЕ. И вся эта жизнь, весь этот их мир вокруг – он чужой, абсолютно чужой, не мой, мне не нужный, не интересный, не вызывающий ничего, кроме глубочайшей скуки, отвращения и отторжения своей ненужностью, никчемностью для меня. Но тем не менее – я принуждён в нём находиться, годами жить в нём, внутри него, весь пропитываясь насквозь его миазмами, и деваться некуда, и некуда от него убежать – “локалки”, вахты, запретки и т. п. надёжно заперты.

Даже работу, даже учёбу в институте не по своим интересам, скучную, неинтересную, никак не связанную с его жизнью – человек поневоле начинает ненавидеть. Одним из худших наказаний в жизни это считается – годами ходить на нудную, нелюбимую работу, только ради денег, и там отсиживать, проклиная её в душе. А что же тогда говорить обо мне и о том, когда человек насильно загнан полностью в абсолютно чужую ему, неинтересную ему абсолютно жизнь? Где вместо его привычных интересов, книг, митингов, политики, интернета, – карты, брага, расчёты "ларьком" и сигаретами за карты? Одного только этого – что загнали в абсолютно чужое и не дают уйти – достаточно, чтобы это окружающее тебя чужое возненавидеть лютой, смертельной ненавистью, до скрежета зубов, до яростной мечты всех их, кто вокруг тебя, весь твой отряд, просто истребить, перестрелять очередями из автомата, а сам барак заминировать и взорвать, чтобы от него и от всех, кто в нём, только мелкое крошево осталось. Довели! – а всего–то надо, – не мучить, не пытать как–то особенно жестоко, а просто вынуть тебя из ТВОЕЙ жизни и насильно запереть в абсолютно чужой...